Женщина неодобрительно посмотрела на парня, но кружку взяла. Чай и правда оказался хорош — вроде и бодрил, и успокаивал одно-временно.
— У вас кто там, в Убежище? — участливо спросил охранник.
— Сын. С семьей, — чуть помедлив, ответила женщина. — С женой и двумя малышами.
— Давно?
— Уж скоро два года, — голос женщины чуть дрогнул.
— А про Убежище от кого узнали?
— Подруга моя… У нее дочь там жила. Долго, почти десять лет. Она ее нашла — и вернула. Ничего, сейчас все хорошо у них.
— Это хорошо, что хорошо… Что вы знаете про Убежище?
— Что знаю? Ну, это место такое, куда дети от родителей убегают. Труднодоступное… Дойти туда нелегко, но можно. И вернуть своих домой — тоже можно. Вот, пожалуй, и все.
— Негусто… Ну да ладно. На то и Убежище, чтобы скрываться от любопытных глаз.
— Это вы про меня так? — возмутилась женщина. — Да как вы смеете! Какие я вам «любопытные глаза»??? Я — мать! Я этого мерзавца неблагодарного выносила, в муках родила, кормила, поила, растила, кусок недоедала, а он — в Убежище!
— Мамаша, а если бы вас кто-нибудь обзывал нехорошими словами, да еще кучу претензий предъявлял, вы бы к нему стремились? — спросил охранник.
— Ничего страшного! От матери и стерпеть можно! Не убудет!
— Убудет, — твердо сказал охранник и посмотрел ей в глаза так, что она поперхнулась на полуслове. — С каждым унижением у человека убывает частичка его достоинства.
— Достоинства! — фыркнула женщина. — Знаете что мужики «достоинством» называют?
— Знаю, — спокойно кивнул охранник. — Вы правильно понимаете. Когда женщина унижает мужчину, она вроде как кастрирует его. Даже если мать. Нет, особенно — если мать. Это так.
— Что несешь-то, мальчик? — насмешливо бросила Мать. — Неужели я свое дитя вот этими руками… того! Ну, что ты там сказал… Да он, если хочешь знать, единственный мужчина, кого я в жизни любила! Остальные для меня — так, серая масса, шелупонь, прах! Все они — слабаки, предатели и мерзавцы.
— А ваш сын — тоже мужчина, между прочим, — заметил охранник. — Хоть и якобы любимый… Это и про него вы сейчас вот так: «серая масса, шелупонь, предатель, мерзавец и слабак».
— Никогда я ему такого не говорила! — взвилась женщина.
— Об этом говорить не надо, — тихо сказал охранник. — Это так чувствуется, без слов. Вокруг вас такая аура витает… недоверия к мужчинам.
— А чего им верить? Чего я от них хорошего видела? Да глаза бы мои на них не смотрели.
— Так сбылось ваше желание. Сын — в Убежище. Вы его не видите. Чего ж пришли?
— Пусть он мне отдает свой сыновний долг! Это — его святая обязанность!
— Так… Сколько он вам задолжал и чего? Говорите, я запишу и передам.
— Он мне жизнь задолжал! — взвыла женщина. — Я на него всю жизнь положила, а он… Предатель, такой же, как все!
— Жизнь, говорите? — сказал охранник. — Стало быть, жизнь за жизнь… Круто задолжал, мамаша… А вы его, стало быть, на счетчик поставили?
— А хоть бы и так! — запальчиво сказала женщина. — И я до него все равно доберусь!
— Это вряд ли, — покачал головой охранник. — Убежище — надежная штука. Если сам не выйдет, никогда вы до него не доберетесь. Лес не пропустит. Ну, вы уж, судя по ранениям, и сами поняли…
— Изверг! Палач! Убийца! — заголосила женщина, царапая подлокотники кресла. — Все вы такие! Все! Я — мать, значит, я права! Это еще Горький сказал!
— Да я ж не спорю, — пожал плечами охранник. — Горький, он, конечно, классик и все такое… Только жизнь, она тоже свои поправки вносит. Каждый, знаете ли, в своем праве. Вы — долги требовать. Он — в Убежище скрываться. Жить-то охота, да? Каждому свое.
Дверь будки скрипнула. На пороге появилась еще одна женщина — постарше, попроще.
— Здравствуйте… Мне бы в Убежище попасть.
— Здравствуйте, мамаша, — вежливо отозвался охранник. — Вы к кому там?
— Сын у меня… С семьей, — стыдливо призналась женщина.
— Давно?
— Да уж два года почти…
— Про Убежище что-нибудь знаете?
— Да много что знаю, сыночек. Я ж не просто так сюда шла, готовилась, людей поспрошала… Сама думала много, жизнь свою перетряхивала. Свой путь к Убежищу искала…
— А что у вас случилось, что сын в Убежище спрятался?
— Да я, сыночек, сама его туда загнала, своими руками. Заботой своей чрезмерной. Он же у меня один рос — ну, я на него надышаться не могла. Все хотелось его уберечь, поддержать, на путь истинный наставить. Уж я его хоть любила, но в строгости держала, и уроки проверяла, и в свободное время присматривала, чтобы, значит, не встряпался никуда.
— Выходит, вы каждый шаг его контролировали? — подала голос Столичная Штучка.
— Ну, не то чтобы так, но пилила, конечно. Он у меня хороший мальчик вырос, уважительный. Но вот взрослеть стал — и я вроде как лишняя оказалась. А мне-то обидно! Мне ж хотелось ему всегда нужной быть. А он все «сам» да «сам».
— И что, что вы сделали? — живо заинтересовалась Штучка.
— Решила, что надо быть еще нужнее! Появилась у него жена — я стала и ее опекать. Все время им подсказывала, что лучше, да как надо. Ох, и надоела я им, наверное, со своими советами! Они со мной совсем недолго пожили — стали квартиру снимать. А я и туда — то сама еду то звоню! Если не знаю, где они сейчас и что делают, — так на сердце неспокойно.
— Да, я вас понимаю, — сочувственно сказал охранник. — Если у вас сын как свет в окошке, так без него вроде и темно, да?
— Ой, правду говоришь! — обрадовалась женщина. — А как в глазах потемнеет — я сразу болеть начинаю. И звоню ему: приезжай, мол, спасай старуху-мать. Он все бросит, приедет — мне сразу и лучше.
— Неужели вот так все сразу бросал? — восхитилась Штучка.
— Бросал… Пока его самого молодая жена не бросила. «Извини, — говорит, — но ты женат на своей маме, и мне с ней не тягаться». В общем, разошлись. Я, конечно, переживала, но не понимала тогда, что здесь и моей вины чуть не половина… Не дала я им семью крепкую создать, все время клином вбивалась.
— А что потом было? — спросил охранник.
— А потом он с другой девушкой познакомился. Ну, я обрадовалась: внуков-то ой как хотелось! И опять кинулась их семью по своему понятию строить, порядки устанавливать. О-о-о-ох… не могу…
— И тогда ваш сын ушел в Убежище? — помог ей охранник.
— Ушел… Все ушли. И внуков увели. Одна я осталась, совсем одна.
— Ох, и обиделись, наверное?! — предположила Столичная Штучка.
— Поначалу — да, а как же… Очень обиделась! Прямо-таки смертельно. А потом думаю — ну, помру я, и никто обо мне не вспомнит, и на могилку не придет. Что толку помирать? Может, лучше все-таки подумать — что я не так делала? Почему сыну пришлось Убежище искать?
