— Нет.
Она молча кивнула, отставила в сторону табуретку, на которой сидела, и двинулась из комнаты.
— А когда приедет ваш брат?
— Завтра утром, думаю, часам к девяти. Петр у нас жаворонок, в шесть уже на ногах.
— Отлично, может, и я скоро на ноги встану.
— Не «может», а точно, — заверила она, закрывая дверь.
День прошел за вялым чтением детектива и в послеобеденной полудреме. Хозяйка расстаралась, накормила гостя таким обедом, после которого грех не подремать час, другой. А когда за окном стемнело, он крикнул Наташу и попросил включить свет.
— Так хорошо?
— Отлично.
— Что-нибудь нужно?
— Только смотреть на вас. Но перед смертью, как говорят, не надышишься, — пошутил Страхов.
— Кстати, о смерти, — она вышла и тут же вернулась с небольшим предметом, завернутым в старую газету. — Вот, — сунула под нос, — наверное, ваше. Я нашла в машине, вернее, это упало на меня, когда я вас вытаскивала. В другой ситуации ни за что бы не взяла, не люблю прикасаться к чужим вещам, тем более к таким. Но тут я подумала, что вам, наверное, будет неприятно, если это увидит кто-то еще.
Он развернул газету, уже зная, что скрывают пожелтевшие буквы.
— Вы правы, это мое. Спасибо, Наташа.
— Не забудьте забрать с собой, — лучше бы ее голос выражал недовольство, брезгливость, ужас — что угодно, только не был так равнодушно вежлив.
— Подождите! Вы можете меня выслушать?
Она держалась за ручку двери, сомневаясь, стоит ли внимания тот, кто держит под рукой пистолет. Потом незаметно вздохнула, вернулась к своей табуретке:
— Слушаю вас, Павел Алексеевич.
И Павел Алексеевич неожиданно выложил всю подноготную, все, с чем таскался больше двух месяцев, с того лондонского звонка. Не рассказывал — очищался от мерзости, которая на него налипла. Не пытался себя обелить, не считал нужным чернить других — выкладывал начистоту. Как самому близкому человеку, как случайному попутчику, как на исповеди — попу. И непонятно, с чего вдруг его понесло: то ли из-за неосознанного стремления вернуть искренность девушки, то ли из страха потерять уважение к самому себе.
— А теперь думайте, что хотите, — закончил свой рассказ Страхов. — Только очень прошу вас, Наташа, прикоснитесь еще раз к чужой вещи. Выбросьте на помойку, утопите, сожгите, но уничтожьте этот чертов «Макаров»!
— Хорошо. Если вы не передумаете, я найду способ, как от него избавиться. А сейчас постарайтесь заснуть. Завтра мы должны доказать доктору, что оправдали его доверие и не зря он оставил вас дома, а не поволок в больницу, хорошо? — В ответ он молча улыбнулся: еще как не зря!
…Петр приехал ровно в девять. Павел Алексеевич запивал омлет чаем, когда в дверном проеме вырос здоровенный детина под два метра ростом с парой костылей под рукой. Короткая стрижка, очки, чеховская бородка, коричневый, ручной вязки свитер, джинсы и бьющая через край энергия. Наверное, рядом с таким врачом больной уверен, что победит любую болезнь.
— Доброе утро! Как жизнь?
— Здравствуйте, — улыбнулся Страхов, невольно подпадая под обаяние этого энергичного, жизнерадостного симпатяги, похожего скорее на успешного бизнесмена, чем на сельского лекаря. В Натальином брате совсем не было показной озабоченности и фальшивого интереса, что обычно отличает почти всех эскулапов. К сожалению, с этой братией в белых халатах Павел Алексеевич успел познакомиться: лет пять назад ему удалили аппендикс. На деньги, оставленные во врачебных карманах, можно неделю отдыхать на Майорке. — Жизнь, доктор, как всегда, бьет ключом, но пока почему-то по моей голове.
— Ну-ну, — Петр приставил к стене костыли, уселся рядом на табуретку, — зачем же так мрачно? Голова у вас, вижу, целая, цвет лица отличный, зрачки не расширены, белки, — оттянул страховское веко вниз, — белые, — за спиной кашлянула сестра. — Наташа, выйди, пожалуйста. Павел Алексеевич не ребенок, сам в силах рассказать про свои дела. Но я и без рассказов вижу, что отлично. Правда, Павел Алексеевич?
— Правда. Только напрасно вы, доктор, Наташу выгнали. Если бы не она, вряд ли мои дела казались бы такими отличными.
Человек-рентген осторожно прощупывал ребра «адвоката», пропустив мимо ушей робкую реплику.
— Ну что ж, думаю, вы вполне транспортабельны, — сверля глазами гипс, простучал обе ноги, задумался, сосредоточился взглядом на лодыжках, утвердительно кивнул, словно решил для себя что-то важное, и крикнул: — Наталья! — Дверь отворилась. — Принеси-ка нам таз с теплой водой, мою сумку и чистое полотенце.
— Что вы собираетесь делать, доктор? — заволновался Страхов.
— Будем освобождать вас от этого панциря.
— Послушайте, — не воспринял шутку Павел Алексеевич, — но ведь прошло всего пять дней, даже меньше. Разве можно так рано снимать? У моего приятеля был в детстве перелом, так он почти месяц с гипсом на костылях ходил.
— Когда это случилось?
— Ну, — промямлил загипсованный, — лет сорок назад, не помню.
— Помилуйте, батенька, да ведь это же было при царе Горохе! С тех пор медицина, знаете, как рванула вперед? Появились новые методы лечения, новые препараты, мы на многое стали смотреть иначе. Менталитет врачебный изменился, понимаете? Впрочем, если не доверяете сельским врачам, вы вправе обратиться к городским. В Москве много отличных травматологов, Бог в помощь, как говорится. Сейчас напишу вам заключение и — милости просим, консультируйтесь с другими, а я умываю руки. Без доверия врачу больного не вылечить. — В комнату вошла Наташа со знакомой шайкой в руках, обвешанная сумкой и полотенцем. — Спасибо, Натуля, не надо. Павел Алексеевич продолжит лечение у себя.
Страхов вспомнил холодные глаза, загребущие руки, вечную нехватку времени, страх перед белым халатом и мысленно содрогнулся:
— Не уходите, Наташенька! Ваш брат пошутил. Извините, доктор. Вы же знаете, у нас все разбираются в медицине лучше самих медиков. Чем же я-то хуже других?
— Тем, что сломаны ваши ноги, а не чужие, — проворчал Петр и протянул мобильник: — Будете звонить? Я бы сам вас отвез, но мне через пару часов позарез надо быть в больнице.
— Спасибо большое!
Светлана ответила сразу, как будто ждала звонка.
— Господи, Пашенька, куда ты пропал?! Мы уже обыскались, даже в морги звонили! Нигде, слава Богу, нет. То есть не то слава Богу, что нет нигде, а что жив. Где ты? На работе говорят: болеет. Дома тебя уже седьмой день как нет. Что случилось, Паш? Все-таки чуяло мое сердце: что-то с тобой неладно. А я, идиотка, проявила благородство, думаю, зачем лезть в душу, захочет — поделится сам. Ну не дура?
— Все нормально, не тараторь. Ты могла бы за мной подъехать? Если нет, я вызову Геннадия.
— Боже мой, Паша! О чем ты говоришь, какой Геннадий?! Я сию же минуту выезжаю. Только скажи куда?
