Глава 1
Август, 2001 год
По трапу Боинга 747–400, выполнявшего рейс «Рим-Москва» и застывшего на посадочной полосе московского аэропорта «Шереметьево-2», чинно двигалась вниз разноязыкая людская вереница. Среди других, шагавших к чемоданам, передышке и делам, заметно выделялась одна, лет тридцати. Она не спускалась — одаривала собой ребристые ступени, и те восхищенно цокали в такт черным шпилькам от Вивьера. Красавицей такую назвать нельзя, но не заметить невозможно. В ней словно спутались время и кровь, отразившие не одно столетие. К тому же Природа явно увлеклась, когда лепила свое чадо, и в азарте позабыла о мере: здесь всего казалось чересчур. Черные глаза с когда-то модной поволокой представлялись сегодня слишком большими, а веки — тяжелыми, родинка на правой щеке смахивала на старинную бальную мушку, искусственным выглядел точеный нос, и лишь едва заметная горбинка на нем убеждала, что он натуральный, чужеродными смотрелись веснушки, вызывающими — излишне пухлые губы, надменной — ямка на упрямом подбородке, и уж совсем сбивала с толку поразительно светлая пышная грива, разметавшаяся по плечам и плюющая на причудливое сочетание со смуглой от рождения кожей. Взгляд свысока отбивал у любого всякую охоту к знакомству. По правде сказать, к таким и подходят редко: уж очень велика опасность не отойти потом никогда, а любителей добровольно набрасывать петлю на шею собственной свободе, как известно, крайне мало. Блондинка коснулась рукой черного жемчуга не загорелой шее, небрежно перекинула через правое плечо сумочку из замши и ступила на землю, закатанную в бетон.
Мария Корелли после восьмилетней разлуки встречалась с родиной и не испытывала ни радости, ни грусти — ничего, кроме любопытства к собственному будущему, темному, как летняя римская ночь.
У пограничного контроля терпеливо сопела очередь, молодая женщина, обреченно вздохнув, стала в хвост. Не прошло и минуты, как за спиной пророкотал радостный басок.
— Какие люди! — она резко развернулась и едва не ткнулась носом в сияющую физиономию. — Здорово, Маня! Транзитом или решила бросить якорь? Загрызла ностальгия, и блудная дочь надумала вернуться? Тогда пади в мои объятия, непутевое дитя, — и на глазах изумленного пассажирского люда с иголочки одетый верзила сгреб ее в охапку и смачно расцеловал в обе щеки. Пахнуло «Кензо», виски и еще чем-то неуловимым, давно забытым, из детства, подтверждавшим, что беглянка наконец-то дома.
— Димка! Ты как здесь оказался?
— Я-то запросто, — ухмыльнулся друг детства, — а вот тебя каким ветром занесло? — подмигнул с заговорщицким видом, наклонился, шепнул в самое ухо: — Неужто деру дала от своего макаронника?
— Неужто ты не разучился лезть наглым своим носом в чужие дела?
Радость при виде Елисеева, которого выткал воздух, мигом выветрила из головы все неприятности последней недели. Объяснение с Пьетро, посчитавшим решение осчастливленной русской жены блажью избалованной дуры, высокомерие его адвоката, талдычившего, что в случае развода сеньора Корелли остается без лиры в кармане, мужнино напутствие, злобно брошенное в спину, все вышибла внезапная встреча, в коей Мария усмотрела добрый знак.
— Послушай, Мань, тебя кто-нибудь встречает?
— Кто?
— Мало ли, — пожал плечами Елисеев, — в никуда бабы с ветки не прыгают.
— Я, Митенька, не обезьяна, прыжкам предпочитаю ходьбу. И пусть тебе это покажется странным, но такой способ передвижения меня устраивает вполне. Особенно, когда не путается никто под ногами.
— Ну вот, обиделась. А я ведь просто хотел предложить свою тачку.
— С тобой небезопасно ехать, Елисеев. Любой гаишник в момент унюхает виски.
— А меня повезет водила, — довольно ухмыльнулся Димка. — Нет смысла самому напрягаться.
Она покосилась на дорогой костюм, солидный кожаный портфель, туфли из крокодиловой кожи.
— Успешный бизнес?
— Не жалуюсь. Так тебя подбросить?
— Если не затруднит.
Елисеев отступил на шаг, окинул ее с ног до головы внимательным взглядом, задумчиво протянул.
— А ты изменилась, Мария Николаевна, просто это не сразу можно просечь. Но рядом с вами, сеньора, даже я почему-то робею, честно.
— Не гипертрофируй факты, Елисеев, — улыбнулась «сеньора».
Когда-то Димку корежило от этих слов. В воспитательных целях школьная математичка запросто могла влепить пару способному ученику, которого частенько заносило в ответах. Лебединые двойки всегда сопровождались фразой, озвученной сейчас памятливой Марией. В старших классах Елисееву прочили карьеру ученого, уж больно оригинально крутились его мозги. Учительские надежды выпускник оправдал: легко зачислился в МФТИ, блестяще закончил, поступил в аспирантуру. А потом вдруг бросил науку и подался в коммерцию, видно, там его расчеты годились больше.
