Отрубив Гному все его гнусные конечности, я перепрыгнул через забор и потрусил в сторону дома. Прибежал сторож и принялся орать, как потерпевший: «Убили! Человека убили, что ли?!» Наверное, сам до конца не был уверен, убили или нет.
Я только ухмыльнулся.
Человека… Мразь последнюю, а не человека. Да и жив был еще Гном, голову-то я ему на месте оставил. Было слышно, как он громко стонет на весь садик, обрубок этот, и, если он был в сознании, скорее всего, у него волосы шевелились от ужаса. Еще бы. Пять минут назад спокойно сосал «Баварию» прямо из бутылки, а теперь валяется на веранде без рук, без ног, весь в крови. Любой на его месте запаниковал бы.
10
Топор я не выбросил. Добежал до своего дома, выбирая дорогу, где не было тусклых фонарей, освещавших грязный асфальт (алкашка с заклеенным влагалищем куда-то исчезла), а потом понял, что накаркал, ну, когда сказал Гному, что меня пасут. Возле моего подъезда действительно стоял УАЗик защитного цвета, но не милицейский, и номерные знаки были необычные, как на всех военных машинах — черные таблички с маленькими белыми буквами. Я понял, что это по мою душу.
Я спрятался за мусорными контейнерами, где, к счастью, не валялся переодетый в бомжа фээсбэшник.
И вообще там никто не валялся — мусор один и вонь невозможная. Параши было полным-полно и на земле, рядом с контейнерами. Когда контейнеры переполнены, а машина долго не вывозит все эти отходы, люди бросают мусор прямо на землю и на дорогу. Свинство, конечно, но всем на это плевать.
Окна квартиры на первом этаже слева, как обычно, были черные, безжизненные. Лестничные пролеты на втором и третьем этажах мрачно освещались лампочками двадцатипятиваттками, которые еще не успели украсть. В подъездах сроду лампочки крадут — вечером, когда темно, шею свернуть можно. Не знаю, почему эти две еще не украли. Наверное, кто-то из жильцов специально вымазал их собственным калом, так многие делают, чтобы, значит, не выкручивали, и теперь эти зловонные лампочки никаким ворам даром не нужны.
Потом из подъезда вышли два каких-то типа в военной форме, и мне стало ясно, что они не поднимались выше первого этажа. Я бы увидел, если бы они спускались сверху. На нашей площадке всего три квартиры. Напротив меня жили пожилые и тихие алкоголики, ни за что не подумаешь, что пьяницы, если не знать. Интеллигентые и вежливые на вид. На улице строго под ручку ходили, и он, такой франт, вечно при галстуке, а на ногах — кроссовки, стоптанные, как у Дракулы из «Замка ужасов». Уж он такой галантный, слов нет, то и дело слышно «благодарю», «пожалуйста», «будьте так добры», а если столкнешься с ним в дверях, обязательно вперед пропустит. Возьмут, значит, бутылочку и спокойненько сидят у себя на кухне, квасят, а чтобы потом с пьяной рожей соседям на глаза показаться — ни-ни. Но соседей не проведешь, всегда все узнают, а хамелеоны эти протрезвеют и только после этого опять культурненько, под ручку, прутся в свой магазин. Даже жалко становилось их иной раз. Они-то думали, никто не знает, что они алкаши, но все об этом давно знали, виду только не подавали, а они продолжали изображать из себя добропорядочных граждан и трезвенников. Жили они в квартире № 76, и сейчас, наверное, живут, а справа от меня, в квартире № 77, жил бывший зэк, видели бы вы его без майки, весь в татуировках. Жил он с сожительницей, тоже бывшей зэчкой, не знаю, правда, есть ли у нее татуировки. Бывшие зэка — тоже алкаши, немного буйные, к тому же оба раньше болели открытой формой туберкулеза. Нигде они не лечились, только лопали и дрались между собой, и к ним то и дело приезжали из туберкулезного диспансера. Еще всех соседей гоняли в поликлинику, чтобы флюорографию прошли. И я, дурак, тоже проходил. Ни черта у меня не выявили. Уж лучше бы заболел тогда этим проклятым туберкулезом — глядишь, и крякнул бы.
Дураком надо было быть, чтобы не догадаться: эти бывшие зэка и пожилые алкоголики вряд ли станут интересовать военных. Остается квартира № 78, в которой до армии был прописан ваш покорный слуга. Влюбленный дезертир.
Военные долго стояли у подъезда и смотрели на мои окна. Вид у этих вояк был важный, словно каждый из них носил маршальские погоны. На машине я разобрал надпись: «Районный комиссариат». Дело ясное.
Долго они смотрели на мои окна, все глаза, наверное, проглядели, а потом запрыгнули в свой УАЗик и укатили. Не знаю, почему они вели себя так нагло и демонстративно. И машину поставили прямо под окнами. Наверное, думали, что дезертирская морда сидит, как крыса, дома в шифоньере и ждет не дождется, когда за ним придут. Дрожа от страха, вылезет из своего шифоньера, спокойненько откроет дверь и отдаст себя в лапы правосудия. Наивные.
Я вылез из-за контейнеров и хотел было отправиться домой, но тут из подъезда вышла женщина, на ней был темно-серый пиджак и такая же темно-серая юбка. Фигура — просто загляденье. Такая, знаете ли, штучка лет за сорок, которая знает себе цену и всегда выглядит так, будто только что из косметического салона. Женщина бальзаковского возраста. Из тех, что всегда мне нравились.
Проходя мимо, она с полуулыбкой посмотрела на меня. Взгляд был внимательный, оценивающий, и я, будь в тысячу раз наивнее, чем на самом деле, решил бы, что понравился ей. Но я-то понимал, что к чему. Не было во мне ничего такого замечательного, чтобы понравиться этой женщине. Хорошо хоть, что я в темноте стоял и догадался топор за спину спрятать.
Пахло от нее духами «Сальвадор Дали», и я, как привязанный, поплелся за ней, на запах этот. Шел следом минут пятнадцать, а потом под фонарем она вдруг оглянулась и увидела меня во всей, так сказать, красе. Лысый, страшный тип в окровавленной одежде держит в руках огромный окровавленный топор. Кто угодно испугался бы. Она как закричит, потом побежала. Я побежал в другую сторону. Ничего дурного я не собирался ей делать, но она-то этого не знала. Потому и закричала. Даже смешно стало.
В подъезде, как я и думал, не было никакой засады. Если бы кого-то и оставили пасти, тогда не стали бы подъезжать на своем УАЗике прямо к подъезду, да еще с демонстративной надписью на боку: «Районный комиссариат». Наверное, приезжали просто для порядка.
Ключом открыл дверь. Свет включать не стал, зажег в ванной десятка два свечей и зашторил окна. Нашел большую спортивную сумку и положил в нее топор. Наверное, он был не только в крови, но и в осколках костей, фрагментах ярко-желтой куртки и еще в каком-нибудь дерьме. Выяснять это я не стал и топор отмывать от крови и другого гномовского дерьма тоже не стал. Что мне, делать больше нечего?
Паутиныч торчал в своей паутине, и там я заметил еще одного дохлого таракана. Наверное, прибежал, как и первый, от соседей, зэков этих туберкулезных. Тараканов сроду у них было пропасть, и зэки иногда пытались от них избавиться: разрисовывали китайским карандашом плинтуса и кафельную плитку.
Хотел залезть в ванну, но горячей воды не было. В ледяной, сами понимаете, долго не посидишь. Такой облом, как сказала бы Эля. Впрочем, удивляться нечему — провинция. Сегодня нет горячей воды, вчера не было электричества, а завтра отключат и то и другое. Местные газеты пишут, что в магазинах дуром скупают свечи, а к зиме начнут торговать буржуйками, производство которых собираются наладить какие-то дельцы. Вот это предприимчивость, нечего сказать! Когда к 2017 году одичаем окончательно, останется наладить выпуск каменных топоров. Может быть, он поможет превращаться обратно в людей.
