После этих слов Александр и спартанцы покинули Афины.
Исчез временной барьер
Это уже не Аддис-Абеба, это Дар-эс-Салам — город над заливом, который представлял собой столь идеальное полукружие, что мог быть одним из сотен ласковых греческих заливов, перенесенных сюда, на восточное побережье Африки. Море здесь всегда спокойно, мелкие медленные волны с тихим ритмичным плеском бесследно уходят в теплый прибрежный песок.
В этом городе, насчитывающем не более двухсот тысяч жителей, сошлось и перемешалось полмира. Само название Дар-эс-Салам, что по-арабски значит «Мирный Дом», указывает на его связи с Ближним Востоком (впрочем, связи позорные, ибо отсюда арабы вывозили африканских рабов). Но центр города занимали главным образом индийцы и пакистанцы, представлявшие все языковые и конфессиональные варианты цивилизации своего субконтинента: здесь были и сикхи, и мусульмане, приверженцы Ага Хана, и католики из Гоа. Отдельные общности образовывали выходцы с островов Индийского океана — Сейшельских и Коморских, Мадагаскара и Маврикия; из смешения и союзов самых разных народов Юга возникла симпатичная раса. Позже сюда стали тысячами приезжать на житье китайцы, строители железной дороги Танзания — Замбия.
Европейца, впервые столкнувшегося с таким разнообразием народов и культур, какую он видит в Дар-эс-Саламе, поражает не только то, что вне Европы существуют еще какие-то миры, — об этом он, по крайней мере теоретически, с какого-то времени знает, — но прежде всего то, что эти миры встречаются, контактируют, смешиваются друг с другом и сосуществуют без посредничества и вроде как без ведома и согласия Европы. В течение многих веков она была центром мира в буквальном и явном смысле слова, и теперь до сознания европейца с трудом доходит, что народы и цивилизации живут собственной жизнью и без него, что у них свои традиции и свои проблемы. И что он здесь чужак, а его мир — реальность далекая и абстрактная.
Первым, кто осознал многообразие мира как его суть, был Геродот. Нет, мы не одни, — говорит он грекам в своем труде и, чтобы доказать это, совершает путешествия на край земли. — У нас есть соседи, а у них — свои соседи, и все мы вместе живем на одной планете.
Для человека, жившего прежде на своей малой родине, пространства которой он легко мог одолеть пешком, это новое, планетарное измерение действительности стало открытием, изменившим его видение мира, оно придало миру новые пропорции и познакомило с неизвестными до той поры системами ценностей.
Путешествуя по свету и встречая самые разные племена и народы, Геродот видит и отмечает в своих записях, что каждый из этих народов имеет собственную историю, которая творится независимо, но в то же время параллельно с историями других народов. История человечества напоминает большой котел; его содержимое находится в состоянии постоянного кипения, в нем беспрестанно сталкиваются бесчисленные частички, двигающиеся по своим орбитам, встречающиеся и пересекающиеся в бесконечном количестве точек.
Геродот открывает и кое-что еще, а именно многообразие времени, или, точнее — многообразие способов его исчисления. Так, простые крестьяне мерили время сельскохозяйственными сезонами, горожане — поколениями, летописцы древних государств — правящими династиями. Как все это сравнить, как найти единую формулу пересчета или общий знаменатель? Геродот постоянно над этим размышляет, ищет ответ. Мы, привыкшие к механическому отсчету времени, не осознаем в полной мере, какой проблемой была для человека мера времени, сколько в этом было трудностей, загадок, тайн.
Иногда, если у меня выдавался свободный день или вечер, я садился в свой потрепанный зеленый «лендровер» и ехал в гостиницу «Sea View», где можно было расположиться на веранде, заказать пиво или чай, послушать, как шумит море или, когда стемнеет, как стрекочут сверчки. Это было одним из излюбленных мест для встреч, и сюда часто заглядывали коллеги из разных агентств и редакций. В течение дня мы кружили в поисках новостей. Но в этом далеком провинциальном городе мало чего случалось, и, чтобы заполучить хоть какую-нибудь информацию, приходилось объединять свои усилия, а не состязаться друг с другом. У одного лучше поставленный профессиональный слух, у другого — зрение, третьему просто сопутствовало журналистское счастье. И каждый раз при встрече или на улице, или в гостинице «Sea View», или в одном из самых посещаемых кафе, у итальянца, происходил обмен добычей. Кто-то прослышал, что из Мозамбика приезжает Мондлэйн, другие говорили, что ничего подобного, приезжает Нкомо, к тому же из Родезии. Кто-то узнал про покушение на Мобуту, остальные возражали, что это наверняка сплетня, но как это проверить? Из подобных слухов, шепотков, догадок, но также, конечно, из фактов мы создавали нашу информацию и посылали ее в мир.
Бывало, если на веранде никого, а у меня с собой как раз оказывался Геродот, я открывал книгу наугад. В «Истории» множество повествований, отвлеченных рассуждений, наблюдений, слухов. Народ фракийский после индийцев — самый многочисленный на земле. Будь фракийцы единодушны и под властью одного владыки, то, я думаю, они были бы непобедимы и гораздо могущественнее прочих народов. Но так как они никогда не могли прийти к единодушию, потому-то они и слабы<…> Детей своих они продают на чужбину. Целомудрия девушек не хранят, позволяя им вступать в сношение с любым мужчиной. Напротив, верность замужних женщин блюдут строго и покупают себе жен у их родителей за большие деньги. Татуировка считается у них признаком благородства. У кого ее нет, тот не принадлежит к благородным. Человек, проводящий время в праздности, пользуется у них большим почетом. Напротив, к земледельцу они относятся с величайшим презрением. Наиболее почетной они считают жизнь вора и разбойника. Таковы самые замечательные их обычаи.
Отрываю взгляд и вижу, как в освещенном разноцветными лампочками саду одетый в белое официант — индиец по имени Анил — кормит бананом свисающую с ветки мангового дерева ручную обезьянку. Зверушка строит смешные рожицы, и Анил хохочет до упаду. Этот официант, этот вечер, тепло и сверчки, банан и чай напоминают мне Индию, мои дни восхищения и потерянности, вездесущесть тропиков, пронизывающую человека и там, и тут с одинаковой интенсивностью. Кажется даже, что до меня долетает запах Индии, но это всего лишь Анил с бетелем, анисом и бергамотом. Впрочем, Индия здесь повсюду: постоянно попадаются на глаза индуистские храмы, индийские рестораны, плантации сизаля и хлопка.
Возвращаюсь к Геродоту.
Частое чтение его произведения и даже в каком-то смысле сживание с ним, привычка и привязанность, своеобразный рефлекс и навык стали оказывать на меня странное воздействие, дать определение которому я затрудняюсь. Он вводит меня в некое состояние, когда я перестаю ощущать, что существует временной барьер, что от событий, описываемых Геродотом, меня отделяют две с половиной тысячи лет, пропасть, в которой покоятся и Рим, и Средневековье, рождение и существование мировых религий, открытие Америки, Возрождение и Просвещение, паровая машина и электрическая искра, телеграф и самолет, сотни войн, в их числе две мировые, открытие антибиотиков, демографический взрыв, тысячи и тысячи вещей и событий, — все они, когда мы читаем Геродота, исчезают, как будто их и не было или как будто они сошли с первого плана, с авансцены, и отошли в тень, скрылись за кулисой, за занавесом.
