Зато вот зимы здесь вполне неординарные с морозами до двадцати градусов и безумным, истинно безумным количеством неземного, ослепительно сияющего снега. Именно в Саппоро, в парке местного университета великий Курасава снимал основные эпизоды своего щемящего и томительного «Идиота». Ну, своего, в смысле, в сотрудничестве все-таки с нашим не менее, даже более великим, но страстным, просто порою неистовым Достоевским. Местные жители непременно покажут вам величественную университетскую аллею, насаженную вышеупомянутыми энергичными американцами начала века. Вот здесь под непрестанно сыплющимся и все приводящим в смятение снегом и происходит диалог необыкновенно трогательного японского князя Мышкина и романтически-злодейского японского же Рогожина. Все действие перенесено в современную Курасаве Японию. Фильм буквально засыпан неимоверным количеством снега, гораздо более обильного и белого, чем на его основополагающей онтологической родине — России. Но в России, естественно, в идее и в основополагающем своем значении он, снег, белее, чем где-либо, не подлежа никаким изменениям и ничьему соперничеству. Ну, это так — к слову.
И фильм и Хоккайдо засыпаны таким идеальным-идеальным, почти тоже не подлежащим порче временем и человеческим обиходом, снегом. Такая идеальная белая-белая небесная и не Россия уже, а Япония. Именно тут я провел большую часть своего времени, но летом. О снеге же знаю только по фильму да по рассказам опытных очевидцев, знающих, что это такое не понаслышке, а по собственным долгим годам, прожитым в Сибири от самого их рождения. Свидетели с уверенностью говорят: снега здесь неизмеримо большие. Они идут почти беспрерывно, падая на землю огромными узорными медлительными влажноватыми тяжелыми хлопьями. Падают ровно три месяца. В отличие от наших российских коммунальных привычек, снег здесь почти не убирают. Даже совсем не убирают. Он ослепительно белеет, постепенно нарастая, разрастаясь, покрывая сначала крыши наиболее мелких строений, затем уже и более высоких, останавливаясь только где-то на уровне верхних этажей высотных сооружений. Пассивность перед его непрекращающейся и ежегодно воспроизводящейся экспансией чем-то напоминает смирение индусов перед лицом и засильем священных коров, возымевших наглость разлечься прямо посереди оживленного городского движения. Кстати, подобное отношение ко всякой наземной живности вместе с буддизмом было занесено и в Японию, где поглощение мяса — весьма недавняя традиция. Однако на всех водяных обитателей запрет не распространялся, и рыба была основным источником пропитания, послужив причиной низкорослости японского населения. Но результаты не столь длительного, по историческим масштабам, поглощения мяса (и заметим, в неумеренном количестве, как и все, что потребляют охочие до еды милые японцы) сказались уже через поколение, и нынешняя молодежь с трудом входит в дверные проемы, приспособленные для ее низкорослых предков. Должно все-таки для справедливости заметить, что эти низкорослые предки, среди которых встречаются просто удивительные по крохотности и хрупкости полу-согбенные старушки, побили мировые рекорды по продолжительности жизни. Они попадаются повсюду, юркие, как мышки, и решительные, как пионеры. Количество переваливших за сотню нелегко прожитых здесь лет далеко оставляет позади все эти хваленые развитые западные демократии. Посмотрим, что будет дальше.
Однако же по мере моего пребывания в стране и писания данного трактата на улицах японских городов мне стали все чаще и чаще попадаться чрезвычайно высокие особи обоего пола. Я просто поразился быстроте происходящих перемен и процесса изменения антропологического типа японца прямо на моих глазах. Да и сам я, видимо, оказался настолько подвержен стремительности всего вокруг меня происходящего, что мои хоккайдовский и токийские знакомые стали замечать за мной, и без всякого удивления, что я вдруг напоминаю им всем вместе и по отдельности каких-то их приятелей и друзей-японцев. В другое время и в другую эпоху я принял бы все это за дурные предзнаменования или за чуда, если бы сам не знал и в предельной ясности не осознавал столь высокий и ни с чем не сообразный темп перемен во всем нынешнем мире.
Не минуют Хоккайдо и столь частые и обычные в японской судьбе природные катаклизмы. И дожди, бывает, смывают целые города. Если же ты не смыт уличным потоком и проводишь безвылазно дни и недели дома, то под мерный шум и шелест дождя при открытом окне необыкновенно хорошо спится.
Спится постоянно и без перерыва на всякие там дни, ночи, рассветы и закаты, которых и не углядеть за беспрерывно падающим потоком воды. Спится долго и беспробудно. Спится как бы навсегда.
И снится, естественно, родная сторона, которая всегда снится на чужбине. Снится какая-то деревушка, кажется, Ямищево или Заведеево. Ты лежишь одетый, замотанный во всевозможные отсыревшие, но прогретые твоим слабым дрожащим теплом одежды и одеяла. Все равно тебя периодически передергивает от проникающей сырой промозглости, пропитавшей насквозь досточки твоего временного летнего, вернее, уже позднеосеннего, хрупкого дощатого жилища. Тебе, вернее, вам, всей небольшой, в пять-шесть человек, семье не удалось съехать с дачи до начала нудных, длинных, холодных осенних проливных дождей. И это погибель. Это сущая погибель. Особенно для столичного жителя, полагающего свою жизнь в благоустроенном и экранированном от всяких сугубых природных напастей крупном городе. Вокруг происходящее усиливает отчаяние и порождает картины окончательной безысходности и буквальной катастрофичности: вы застреваете здесь на всю осень, всю зиму, всю жизнь. Вас уже окончательно забывают. Квартиру заселяют какие-то странные, почти без лиц и выражений, понабежавшие из каких-то темных подвалов, зловредные существа. Ваша столичная прописка аннулируется. Родители за почти полугодичное отсутствие на работе осуждаются на пятнадцать, а то и более лет тюрьмы. А ты один бедный, маленький, исхудавший, брошенный мыкаешься по развезенной дождем и непогодой бескрайней и неласковой российской земле.
И ведь действительно буквально за два-три дня ливней глинистая почва среднестатистической среднероссийской местности приходит в полнейшую непригодность, непроходимость и непроезжесть. Дороги взбухают в тесто. Многочисленные рытвины слабо прочерченных дорог наполняются мутно-желтой водой, куда неудержимо сползают со скользких откосов малые и многотонные грузовики. Про легковые машины я уж и не говорю — они просто не решаются носа высунуть наружу в это погубительное для них пространство. Да по тем временам подобные предметы роскоши, как легковые персональные машины, особенно-то и не присутствовали в обыденной жизни обыденных людей. Посему о них здесь и речь-то вести не пристало. Рейсы же местных автобусов на период подобных катаклизмов просто приостанавливаются вплоть до первых холодов, укрепляющих корявую, похожую на непроходимые горные отроги, но все же уже тем или иным способом проезжую дорогу.
Мрачные, небритые, матерящиеся шоферы и их полупьяные полусонные спутники подсовывают под задние колеса увязших, залепленных по самый верх грязью машин всякие ветки, обломки попавшихся на дороге досок, ветошь. Бедная механическая тварь надрывно воет и с яростью выбрасывает весь этот подсобный материал далеко назад, тяжело и жестоко раня случайно подвернувшегося прохожего либо зазевавшегося участника событий. Или же счастливо продвинувшись на несколько метров, машина уже окончательно по самый радиатор проваливается в другую, неимоверного размера, залитую по самый верх грязью, безысходную рытвину. Бросаются на поиски местного тракториста, который запил на две недели и, как выясняется к вечеру, укатил на своем тракторе в соседний городок к собутыльнику либо еще дальше к некой, плохо рекомендуемой деревенскими, бабе. Говорят, слыхали что вроде бы есть трактор и тракторист в соседней деревне. Полночи уходит, чтобы добраться дотуда, отыскать его, разбудить, сунуть ему под нос неочухавшемуся многочисленные мятые червонцы, чуть ли не на руках отнести к трактору и, бессмысленно плутая в сырой полуночи, наконец прибыть к месту происшествия. Тракторист с багровым лицом, тяжело дыша винно-водочным перегоревшим дыханием, гигантскими не-гнущимися пальцами пристраивает буксировочный трос, который лопается при первом же напряжении. Тракторист матерится, грубыми и неприспособленными для такой тонкой работы, как вытаскивание сигареты из пачки и разжигание спички, с помощью окружающих таки выкорябывает сигарету из пачки и закуривает. Потом неведомым способом он опять скрепляет машину и трактор, и трос снова лопается. Опять скрепляется и опять лопается. И опять лопается. И опять. Наконец, весь этот странно слепленный совместный организм-механизм трактора, машины и уже впавших в истерику людей рыча, урча, крича, молча и грохоча всползает на откос и к ужасу редких наблюдателей, перевернувшись, рушится вниз, кувыркаясь и погребая под собой участников.
