Все смотрели. Не буду говорить, что это было. - Ну, дно! - сказала я. Пошли курить.
Андрюша сопроводил нас с Танькой в тамбур. - Вылечилась? - Давно! А ты? Что я? - Ты тоже... - Нет, это у Ритульки... А баба - не промах, - похвалил Андрюша, ни разу в жизни не куривший. - Верно сориентировалась. Подсунула ботинки. Мол, пусть хоть до краев. - Вагон смеялся. Кто не спал, но большинство спало и не смеялось. - А как наденет утром? - Так и наденет. - Ну, дно! - сказала я. Я ехала в Москву. Я всю жизнь в нее еду. В тамбуре мужики хвастали, кто сколько раз бывал и где. Вдруг кто-то взялся лапой за мое плечо. - Это ты сказала, что мы -дно? - Андрюша, щепетильный человек, сказал мужчине: - Я вас уверяю, вы обознались. - Уйди!.. Мужики! Она сказала, что мы - дно! Рекордсмены вытрезвителя не очень огорчились, и все бы обошлось, когда бы не Таня, она у нас отчаянная. - Кто же вы еще? - сказала Таня, топча окурок каблуком. - Ах, сука! - завопил мужик. - У всякого встречного-поперечного хер жуешь, а говоришь, что мы - дно! - Да ладно! - отмахнулась я, сводя все к шутке: - Какая баба нынче не жует... - Тот развернул меня лапой к себе. Обыкновенное мужское лицо. Харя. - Ты почему сказала, что мы - дно? - Да ничего я не сказала. Отстань. - Нет, ты сказала! Мужики, она сказала, что мы дно! - Андрюша, мягко: - Ну, пошли, девочки? Покурили - и пошли. - Идти было некуда. Они стояли и смотрели на нас. Андрюша разволновался. Тот загородил собою дверь. Из вагона стучались. Во рту папироса. Вынул папиросу и ткнул ею мне в лицо, но я отбила нетвердую руку, и он огнем угодил Таньке в щеку. Только Танька умеет так орать. Она может переорать заводскую сирену. Мужики стояли и смотрели, как она орет. Она была выше их ростом, я тоже. Да еще на каблуках. Тогда вдруг другой налился кровью и говорит: - Ты чего? - А первый отвечает: - А чего? Она нас назвала дно. - Ну, и чего? - А ничего! - Они сцепились неуклюже, и места в тамбуре не стало ни для кого. Мы с Танькой отворили дверь и бросились в вагон, наткнувшись на проводницу, которая вышла разнимать. Вагон спал. В проходе торчали пятки баб, стариков, солдат. Вагонный дух. Я знаю и вам подскажу: в этот час самый чистый воздух - в туалете. Там приоткрытое окно. Я заперлась и подошла к окну.
Ну, обожгли Таньке щеку... Ну, поболит... Ну, пройдет... Я дышала свежим предутренним воздухом. Я ни о чем не думала. Им весело, думала я, вспоминая, как веселился вагон, глядя на мужика, блюющего в свои башмаки. Как они веселились! И даже жена, суровая поначалу, и та улыбнулась: мол, вот дурак!.. После нервотрепки, сутолоки посадки сели, подкрепились, едем, развеселились. А разве не смешно? Как же он их завтра наденет? Умора. Я не смеялась. И вот встал человек с обычным мужским лицом, встал и обиделся, потому что мне, видите ли, не смешно... А может быть, я в самом деле не права? И разве ты, Ирина Владимировна, ты, со своим батюшкой и своей матушкой, со своей биографией, с двумя муженьками и вечными скандалами - ты не догадывалась о том, что их нужно жалеть, жалеть, жалеть... Зачем вступила ты в преступный сговор? зачем хотела ворошить эту жизнь? Не нужно никого спасать, потому что от кого! от самих себя? Что же делать? Как что? Ничего не делать. И, пожалуй, моя милая Ксюша, пора мне ставить точку на моей бурной жизни, пора образумиться. Я ни о чем не думала.
Андрюш! Андрюш, ты хороший, ты уступил мне свою полку, сам полез на третий этаж, ты хороший, женись на мне! Мы будем спать с тобой, прижавшись друг к другу спинами, мы будем слушать красивую музыку, а твои делишки - да ради Бога! Они меня не волнуют. Я буду верна тебе, Андрюш, а захочешь ребеночка, такого маленького-маленького, который будет похож на тебя, слышишь, Андрюш, я тебе рожу...
Вернись, Ирина, к своим корням! Внюхайся в запах полосатых носков! Внюхайся лучше в этот запах, Ирина! Это ТВОЙ запах, деточка! Все остальное от лукавого. ОНИ - это ТЫ. ТЫ - это ОНИ, и не выебывайся, иначе делать тебе на этой земле нечего, запомни, Ирина...
Я осторожно понюхала воздух.
Я заглянула на третью полку. Он лежал с открытыми глазами. - Андрюш, сказала я. - Они не виноваты. Я точно знаю. - А мне-то что? - сказал Андрюша. - Виноваты - не виноваты... Почему я всю жизнь должен жить в этом говне? Андрюш, - сказала я, - есть выход... Женись на мне... - Колеса катились в Москву. Тормозили, останавливались и дальше катились. Почтовый замирал у каждого столба. Андрюша молчал. Было обидно. - Ты чего молчишь? - шепнула я. Ты мне не веришь? - Разве это выход? - отозвался Андрюша. - Разве это, милая, выход?
Ну, я что? Я и не такое прощала. Я простила. Накрылась с головой и простила.
20
По приезде я позвонила братьям Ивановичам и незамедлительно, прямо телефону, сдалась. Но все это мелочи жизни, и я опускаю. А затем наступила ночь. То есть все-таки что-то сместилось и разгулялось в природе и выше, раз она наступила, и она на меня наступила.
Господи! Дай мне силы поведать о ней!
Ангина достала меня. Я пылала, металась, извелась, места себе не находила. Я - пожар горла, ангинное месиво! Горло так раскалилось, что, казалось, оно озаряет комнату сухим бордовым светом... Все стало совершенно мне противно: простыни, тиканье часов, книги, обои, духи, пластинки - ничего не хотелось, подушка жалилась, и я изредка приподнималась, в тупом отчаянье мерно била по ней кулаком, температура ползла, за окном ненастье, мелькали ветви, я перебирала людей и соки, чего бы попить, кто бы поухаживал за больной девочкой, напитки, люди смешались: ананасовый, сладкий, таил в себе разжиженного, волокнистого Виктора Харитоныча, и я отвергла его, вместе с дольками, приторно-манговый вызвал в памяти одно мельком виденное лицо на грязноватом пляже на Николиной горе, оно торчало без туловища, без имени и в темных зеркальных очках, апельсиновый сок был слишком цитрусовый, не говоря уже про грейпфрут, и одной мыслью о себе мучил и раздражал слизистую, а виноградный, целительный и вязкий, привел меня в глюкозный Сухуми, и Дато мне улыбнулся тяжелой улыбкой. В томатном содержался осадок из отрыжки, а также лучшая подруга, что, как чешуйка помидора, прилипла к нёбу, откуда ни возьмись, и забава юности, кровавая Мери, стекала по ножу, и, перебрав и ничего не выбрав, я остановилась на кипяченой воде в чайнике, которая из кухни отдавала Ритулей, но зато бесцветна и пуста, я долго не решалась встать, то есть даже сесть на кровати, одернув сбившуюся рубашку, верную спутницу моих болезней, а так я без нее, пусть дышит тело, а она все равно задирается, бесполезно, но тут я на нее надела сверху еще кофту, тетя Мотя, и шерстяные синие носочки - видок отменный, тетин-Мотин, и горло - как перо жар-птицы, и я подумала: вот наказание за поле, то есть осторожненько схитрила, цепляясь за болезнь, отделываясь пустячным наказанием, и хорошо, подумала твердо, что на стекло или банку консервную с развороченными зубцами крышки не напоролась на бегу, и вспомнилось, как в первый вечер у Леонардика, ДО Леонардика, порезалась и даже недоумевала, кто это был, что сзади был, помимо Ксюши и Антончика, поскольку никого больше не было, который поднес поутру глоток невозможного шампанского и поздравил с буйной красотой, но даже шампанское мне было не впрок, и я изменила ему не без гримасы при этом далековатом воспоминании, но вспомнила, как с болью проснулась в ступне, как порезалась отшибло, только Ксюша подкрашенными липкими губами шевелила, произнося неслышные слова, и вообще боюсь спать одна: скрип половиц, дверных петель, уключин - река - хлопок фортки - фотография - родничок - девушка с кувшином я потянулась к ночнику в виде совушки - не пей, козленочком станешь! - не пей! - я потянулась и с видом болезненным и невинным включила свет и даже вскрикнуть не смогла.
