Мы уничтожили окруженный полк, который, подобно нашему Сто четвертому гренадерскому, не желал сдаваться. Вывели танки на позиции и обстреливали русских три часа. Крики их были ужасны. Когда все было кончено, нам предстала жуткая картина: повсюду были разбитые грузовики, оружие и фантастически изуродованные солдаты, все они были женщинами. Многие хорошенькими, белозубыми, с красными от лака ногтями[57]. Это было километрах в полутора к востоку от городка Ливны.
Старик побледнел.
— Давайте дадим слово друг другу, что те или тот из нас, кто останется жив, напишет книгу об этой отвратительной бойне, в которой мы приняли участие. Пусть эта книга будет ударом в глаз всей грязной военной своре — немецкой, русской, американской, какой угодно, — чтобы люди могли понять, до чего нелепа и гнусна эта идиотская пропаганда войны.
Нам было приказано уничтожать все при отступлении. Описать результат почти невозможно. Мосты, деревни, шоссе, железнодорожные пути взрывались. Всевозможные продукты, которые мы не могли забрать с собой, заливались бензином, мазутом или содержимым выгребных ям. Свиней и других животных убивали и вытаскивали на солнце, чтобы через несколько часов они загнили. Повсюду расставляли мины-сюрпризы, чтобы, к примеру, дом взрывался, если кто-то откроет дверь. Ты видел повсюду только разорение, отвратительный ландшафт смерти.
Как обычно, Двадцать седьмой танковый через несколько недель был почти уничтожен, потому что, разумеется, мы находились в арьергарде и вели бои на отходе с превосходящими танковыми силами русских. Конец полка был вопросом недель, может быть, дней.
Поскольку мы следовали по дороге за торопливо отступавшими немецкими войсками, иногда приходилось останавливаться из-за плотных колонн драпавших кавалерии, пехоты, артиллерии и танков. Бесконечные вереницы грузовиков, танков, пушек, лошадей и людей с трудом отчаянно тащились по грунтовым дорогам, где пыль и солнце превращали жизнь в лихорадочный бред. В полях по обеим сторонам дороги двигались столь же плотные и длинные колонны людей и животных, но то были гражданские. Они пользовались странными повозками, в которые можно было впрячь старую лошадь, корову или обеих, собаку, осла, человека, или плелись с пожитками на горбу. Все были одержимы одной мыслью: уйти.
Как ни странно, мы ни разу не видели даже тени русского самолета, иначе бы война окончилась годом раньше. Когда одна из наших машин ломалась, будь то легковушка или танк, ремонтировать ее времени не было. Танк сваливал ее в канаву, где она не мешала бы движению. Бесчисленные изможденные солдаты бросались туда же, в канавы, и оттуда умоляли нас подвезти их, но подвозить не разрешалось. Тяжело было слышать их мольбы, не имея возможности заглушить голос совести, взяв к себе хотя бы одного. Танк за танком громыхали мимо них, поднимая тучи клубящейся пыли. Беженцы также валились сотнями и лежали, словно трупы, на жгучей жаре. О них тоже никто не беспокоился. С водительского места внизу танка Порта орал:
— Вот это отступление, мальчики. Похлеще, чем во Франции, когда лягушатники и томми бежали от нас. Тогда у наших телег для перевозки навоза не было такой скорости, но теперь мы устраиваем гораздо лучшее представление. Я съем свою левую ногу, если Геббельс скажет хотя бы слово об этих замечательных гонках. Если сохранять такой же темп, я буду в Берлине ко дню рождения. Сталин, старый котяра, ты получишь прекрасный штатский костюм вместо этой гнусной формы, которую вынужден носить, и прекрасную возможность оцарапать как следует Адольфу задницу. И вы все тоже приглашены; будем есть картофельное пюре с нарезанной ветчиной, потом картофельные оладьи и все, что полезет в рот. И привезем из госпиталя этого бедного осла Асмуса с его деревянной ногой и личным сортиром.
Он протянул нам бутылку и предложил выпить за счастливое поражение прусских нацистских вооруженных сил.
Восточнее Харькова нас бросили в большой арьергардный бой, все наши танки оказались подбиты, и мы превратились в пехоту.
Мы с Портой были вдвоем, метрах в четырехстах от Старика и остальных, вели огонь из крупнокалиберного пулемета по наступающему противнику. Внезапно появился человек и продолжал бы бежать к русским, не схвати его Порта за ногу.
Это был капеллан — тот самый, что читал исполненную любви и сострадания молитву перед началом отступления. Порта сел на него верхом и огрел по уху.
— Куда бежишь, проклятый ворон? Не дезертируешь ли?
— Мы проиграли войну, — всхлипнул капеллан. — Лучше сдаться добровольно, тогда с нами ничего не сделают.
— Я тебе сдамся, грязная иезуитская свинья! Забыл свою нравоучительную речь, в которой призывал нас убивать красных дикарей? Теперь будешь помогать нам, а не то загоню в лоб гильзу, даже если мы потом задохнемся от вони! Теперь вкусишь убийства, которое так сердечно рекомендовал нам, трусливая …!
Порта поставил ему синяк под глазом, потом стукнул каской, отчего он обмяк, будто мокрая тряпка.
— Это… это нарушение субординации, — истерически завопил капеллан. — Я добьюсь, чтобы вас отдали под трибунал, если сию же минуту…
Я двинул его кулаком по физиономии, приставил дуло пистолета к вышитому золотом кресту на его нагрудном кармане и крикнул:
— Либо через три секунды будешь подавать нам патронную ленту, либо ты мертв, капеллан.
Плача от страха и злобы на свое унижение, он подполз, куда было указано. Мы не проявляли к нему никакого милосердия, но давали выход подавляемой жажде мести. Всякий раз, когда он неумело действовал, мы колотили его по пальцам рукоятками пистолетов.
— Это за Ганса Бройера!
— Это за Асмуса!
— А это — и это — и это — за Урсулу!
И еще за то, что я убил в течение часа из снайперской винтовки десяток людей, когда был вне себя от горя из-за смерти Урсулы!
И еще за то, что накануне убил того беднягу, в которого было почти невозможно попасть.
В глазах у меня плясали искры, я был в бешенстве. Я отдубасил его. Порте тоже нужно было свести длинный счет.
— Теперь ты попал в человеческие руки, свинья, и мы тебя не выпустим.
Отделав капеллана, мы заставили его идти к русским и прострелили ему ноги, когда он прошел две трети пути. Чтобы взять его, выползли три монголоида. Мы не стреляли, пока они не утащили своего пленника.
— Не знаю, как ты, — сказал Порта, утирая пот с лица, — но я чувствую себя новым и лучшим человеком.
Возвратясь в роту, мы написали рапорт, что капеллан фон Вильнау из Двенадцатой танковой дивизии дезертировал к противнику, что мы при этом стреляли в него и ранили. Теперь, даже если б он сбежал от русских, немцы расстреляли бы его как дезертира.
— Кто взял его — русские или азиаты? — спросил Плутон.
— Азиаты.
— Значит, он получит отличное благословение.
