Как-то ночью мы стащили почти двухсоткилограммовую свинью из Восемьдесят девятого артиллерийского полка, стоявшего в соседней деревне. После этого сидели в нашей уборной, ели отварную свинину, пили водку и играли в карты семь часов подряд.
Кроме того, Старик выдернул у Порты зуб. Порту долго мучила жуткая зубная боль, но идти к дантисту он не осмеливался. Мы испробовали старый способ привязать нитку одним концом к зубу, другим к двери и резко ее захлопнуть, однако нитка порвалась. Потом наш русский хозяин раздобыл допотопные зубоврачебные щипцы, мы связали Порту, и Старик выдернул зуб из его челюсти. Но, оказалось, не тот, поэтому операцию пришлось повторить. После этого у Порты оставался всего один, почерневший передний, так что Старик выдернул и его, пока мы не развязали оравшего пациента. Пришлось много дней не подпускать их друг к другу, но Порта в конце концов отомстил. Ухитрился связать Старика, потом стянул с него сапоги, носки, привязал ступни к столбу, натер подошвы солью и подвел двух коз полизать. Пока Старик вопил, Порта потягивал пиво и отгонял нас длинным пастушьим кнутом. Козы лизали и лизали, Старик орал, всхлипывал и конвульсивно смеялся.
ДОСТОЙНАЯ УЧАСТЬ
Далеко, в Восточной Пруссии, проходила важная встреча всех немецких командующих корпусами[54]. Там были генерал-оберсты и генерал-фельдмаршалы с кроваво-красными лампасами на отутюженных брюках. Золотые галуны на красных воротниках соперничали блеском с бриллиантами Рыцарских крестов на шеях этих господ[55].
С глубоко вставленными в глазницы моноклями они склонялись над большими картами громадного фронта. Проводили час за часом, передвигая на них флажки. Каждый флажок символизировал дивизию численностью от восемнадцати до двадцати тысяч человек. Одобрение маленького, хрипло вопящего фюрера означало власть и почести.
* * *
— …и прошу вас передать мои приветствия тем тысячам людей, которым выпадет достойная участь пасть в бою за отечество и честь нашей армии.
Так говорил командующий нашей армией своим командирам дивизий, среди которых был командир той дивизии, в которую входил Двадцать седьмой танковый полк. Жаждущий наград организатор массовых убийств, державший в глазу монокль, вскинул в салюте руку и поехал обратно в свой штаб, расположенный далеко от фронта, а дивизионные командиры вернулись к своим дивизиям готовить наступление, чтобы жаждущие наград могли и дальше играть флажками на картах.
* * *
— Полк! Для молитвы — НА КОЛЕНИ!
На капеллане был офицерский мундир с фиолетовыми петлицами. Он носил чин майора, то есть принадлежал к старшим офицерам. На левой стороне мундира поблескивал «железный крест».
— Святой отец! Благослови этих достойных воинов, стоящих здесь в Твою честь! Пусть они крушат и терзают красных варваров, мы просим Тебя, наш Отец Небесный, дать нам сил быть орудием Твоей кары для этих красных дикарей.
Дальше я расскажу, что произошло, когда мы с Портой схватили этого капеллана во время большого сражения.
— Вылезайте, вылезайте! — крикнул Старик. — И побыстрее. Это конец Двадцать седьмого полка.
Через двадцать минут наши шестьсот танков[56]представляли собой искореженные горящие обломки. Еще через двадцать подъехал на своем вездеходе оберст фон Линденау и, взглянув на разбитые танки, сказал усталым голосом:
— Все, кто в состоянии, возвращайтесь на старые квартиры. Двадцать седьмой полк теперь, когда авиация превратила его в металлолом, никакой роли не играет.
Авиация была нашей. По какой-то прискорбной ошибке нас бомбили «штуки».
Через несколько дней мы снова участвовали в бою с новыми экипажами и новыми танками, спешно доставленными из Харькова.
Тогда я с ужасом понял, как война отравляет душу.
Я всегда ненавидел войну и ненавижу сейчас, однако же делал то, чего не следовало; то, что ненавидел и осуждал, о чем сожалею до сих пор и не могу понять, как это я делал.
Я увидел в перископ, как из снарядной воронки выскочил русский пехотинец и бросился к другой. Быстро прицелился и дал по нему пулеметную очередь. Пули взрыли вокруг него землю, но он остался невредим. Когда наш танк приблизился, русский выскочил из второй воронки и побежал, как заяц, к следующей. Вокруг него снова сеялись пули, Плутон тоже открыл по нему огонь, но никто из нас в него не попадал. Порта покатился со смеху и поднял Сталина к смотровой щели.
— Посмотри на работу наших метких стрелков, — сказал он коту.
Русский, видимо, обезумел от страха, потому что начал бегать по кругу. Наши пулеметы снова застрочили по нему, однако, к нашему изумлению, мы по-прежнему не могли в него попасть. Старик со Штеге заливались смехом почти так же, как Порта, и Штеге сказал:
— Господи, неужели ты не можешь держать эту … черту горизонтально?
Я мысленно выругался, и когда русский прыгнул в очередную воронку, навел на нее огнемет и выпустил струю пламени, с ревом пронесшуюся по земле. Потом повернулся к Старику и сказал:
— После этого он не поднимется.
— Неужели? — ответил Старик. — Посмотри в прицел.
Я едва верил своим глазам: почерневший от огнеметной сажи пехотинец забежал в дом. Остальные четверо громко захохотали.
Тут для меня стало делом чести убить этого человека, и я стрелял по дому, пока он не вспыхнул.
Дело чести. Как я мог? Как мог убить человека только ради собственного тщеславия?
Но я это сделал, о чем сожалею. Война с ее вечными убийством, шумом, пламенем, разрушением незаметно отравила меня.
Даже самый фанатичный нацист должен был теперь признать, что великое наступление у немцев сорвалось, потому что мы готовились к отступлению в больших масштабах. Делалось последнее сверхчеловеческое усилие, чтобы добиться победы немецкого оружия. Наша рота дошла до Бирютска, где находилась на отдыхе целая кавалерийская часть. С близкого расстояния и в короткое время мы превратили людей и коней в вопящую окровавленную массу перепуганных людей и брыкающихся животных. Потом вынуждены были отступить, так как против нас бросили большой отряд Т-34.
Повсюду были тяжелые бои и тяжелые потери.
