— Так уж и все, — сказала Эмили. — Очень сомневаюсь. — Во всяком случае, очень надеюсь, что не все, добавила она про себя. — Я понимаю, вам, конечно, приятно было бы видеть во мне страдалицу, но уверяю вас, это не так. Мне-то как раз жилось не так уж плохо. Это вас, бедненькую, дурачили столько лет…
— Не надо, — остановила ее Харриет и неожиданно добавила: — Может быть, выпьем чаю?
Эмили разобрал смех. Она смеялась хрипло, зло, долго не могла остановиться.
— Послушайте, выпейте лучше хереса, — сказала наконец она и достала из серванта два стакана. Наполнив, взяла один себе, другой оставила на столе.
— Я ведь не совсем из любопытства пришла, — сказала Харриет. — То есть мне, конечно, хотелось посмотреть, но… Не знаю, поймете ли вы, каково это — услышать совершенно неожиданно… про ребенка и про все…
Хочу ли я видеть ее слезы? — спросила себя Эмили. Нет. Никаких слез. Если она заплачет, я тоже не выдержу и разревусь. Сейчас главное — пережить этот кошмар, не дать ей взять над собой верх. Только продержаться до конца разговора, выпроводить ее — а тогда уже рыдать, голосить, все что угодно. Красивое лицо Харриет казалось непомерно строгим — наверное, ей тоже нелегко было себя сдерживать — и непомерно большим. А она не такая уж старуха, подумала Эмили. И не такая уродина. Он лгал. Только никаких слез. Сцепив зубы, она молча ждала, что будет дальше.
— Мне просто было важно вас увидеть, — продолжала Харриет. — Чтобы почувствовать, что все это реально, мне надо было как бы установить с вами некие отношения…
— Я не желаю иметь с вами никаких отношений, — сказала Эмили. — Для меня вы не существуете.
— Но дело в том, что я существую, — негромко и терпеливо, словно растолковывая трудный для понимания собеседницы момент, проговорила Харриет. Глаза у нее при этом были огромные и серьезные.
Может, воспользоваться моментом, послать ее куда подальше, подумала Эмили. Я ее, она меня, вот и посмотрим, кто кого. Хотя что тут смотреть, ясно, что ей меня не одолеть; такую задавить — раз плюнуть, но это было бы слишком просто. Захочу — она у меня вмиг зальется горючими слезами, запросит пощады; но это тоже слишком просто, после самой противно будет вспоминать. Нет, пусть уж лучше все кончится поскорее, без всяких «кто кого».
— Не обольщайтесь, милочка, — тихо сказала Эмили и с неожиданной прямотой добавила: — Я хочу, чтобы Блейз был моим. Хочу, чтобы он жил со мной — по-настоящему. Вам ясно, чего я хочу? Сочувствую, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. Вот так.
— Конечно, он должен чаще с вами встречаться, — заторопилась Харриет, — и об этом я как раз тоже хотела поговорить. — Она взяла со стола свой стакан, но не пила, а просто вертела его в руках. — Я знаю, что он до сих пор пренебрегал своими обязанностями. Вы, может быть, думали, что когда он мне расскажет, я… Впрочем, нет, я не знаю, что вы думали…
— Ну, во всяком случае, я не слишком надеялась, что вы потребуете развод, — усмехнулась Эмили. — Я не такая везучая. Но, собственно, не все ли теперь равно.
— В конце концов, мы с вами обе женщины…
— Так, и что?
— Пожалуйста, отнеситесь серьезно и спокойно к тому, что я скажу. Разумеется, все это было так неожиданно, и я почувствовала себя такой несчастной…
— Бедняжечка… — начала Эмили.
Харриет, уже оставившая свой стакан в покое, предостерегающе подняла руку и продолжала.
— Что-то очень важное и незыблемое, вернее, казавшееся мне совершенно незыблемым, ушло — или, во всяком случае, изменилось. Мне сейчас очень нелегко, и я много думаю о нашем с Блейзом браке. Я должна быть честной сама с собой — а значит, я должна думать и о вас. Вы говорите, что между нами не может быть никаких отношений, и в обычном смысле вы, вероятно, правы… Но мы просто должны признать друг друга. Я хочу сказать… я не собираюсь мешать Блейзу… встречаться с вами и выполнять свои… обязанности, финансовые в том числе… И я никогда…
Сейчас она не выдержит, подумала Эмили, и ей вдруг захотелось протянуть собеседнице руку помощи.
— Выпейте хереса, — сказала она.
— Да, да, конечно. — Харриет предприняла еще одну отчаянную попытку объясниться. — Понимаете, мы же не можем притворяться, особенно после того, как мы друг друга видели, это будет неправильно, и мы обе должны помочь Блейзу, и, кроме того, нам нужно думать о вашем ребенке, а есть еще обязанности, которые надо выполнять…
— Какие же? — спросила Эмили.
— Видите ли, я считаю вас жертвой, а не преступницей…
— Я на седьмом небе от счастья!
— И, насколько я понимаю, проблема сейчас в том, как сделать, чтобы всем было лучше… и я очень прошу вас меня поддержать. Получается, что я должна помочь Блейзу помочь вам… Я должна — у меня даже нет выбора.
— Бред какой-то, — сказала Эмили. — Слюнявая сентиментальщина. Я же вам объяснила, чего я хочу. Вы что, меня не поняли? Поняли? Ну тогда возвращайтесь в свою машину и скажите своему мужу, чтобы отвез вас обратно домой.
Бесшумно вошел Люка. В руках он держал шерстяного поросенка, шея которого была снова перетянута удавкой. Дойдя до середины комнаты, Люка молча остановился перед Харриет.
Харриет невольно ахнула.
— Уйди, — сказала Эмили. — Пожалуйста, уйди.
— Нет, не надо, — сказала Харриет — Люке, не Эмили. Люка продолжал смотреть на нее молча. Потом он сказал:
— Я тебя видел.
Лицо Харриет, только что походившее на застывшую маску с огромными серьезными глазами, тотчас преобразилось, неподвижные до этого момента черты исполнились страданием, нежностью и болью. Брови взлетели вверх, словно она силилась что-то сказать, но не могла.
— Я тоже, — тихо, почти шепотом выговорила наконец она. Двое молча изумленно разглядывали друг друга.
— Все, хватит! — крикнула Эмили, оборачиваясь к Люке. — Убирайся, черт возьми!
Люка, по-прежнему не обращая внимания на мать, задумчиво помахал рукой, после чего удалился так же тихо, как пришел. Харриет невольно подалась вперед, за ним. Слезы потекли по ее щекам.
Какое-то время Эмили разглядывала Харриет молча. Потом, словно вдруг прорвало невидимую плотину, из ее глаз тоже хлынули слезы. Она села за стол и уронила лицо на руки.
— Уходите, — не отнимая ладоней от мокрого лица, с трудом выговорила она. — Если в вас есть хоть капля порядочности, уходите…
— Простите…
Дверь тихо затворилась. Оторвав руки от лица, Эмили вцепилась в скатерть зубами и глухо, тоскливо завыла.
* * *
Люка, сидевший в окружении собак посреди солнечной лужайки, внушал своим тайным наблюдателям, которых сегодня у него было больше чем достаточно, самые разнообразные чувства. Со своей стороны он с чисто детской непосредственностью демонстрировал себя всем желающим, словно предлагая усматривать в своем присутствии кому что вздумается, от чуда до наваждения. Одет он был в шорты, школьную куртку поверх старенькой линялой футболки с Микки Маусом и стоптанные сандалии. Грязные худые ноги, торчавшие из куцых шорт, выглядели несоразмерно длинными, наводя на мысль о том, что дети в этом возрасте растут как на дрожжах. Собаки, все семь, были, разумеется, в сборе. Ершик, млеющий от возбуждения и сознания своей избранности, покачивался у Люки на руках, задрав лапы кверху и подставляя солнцу голый розовый в черных пятнах животик. Глаза его были блаженно зажмурены, черные в мелких морщинках губы растянулись в собачьей улыбке, обнажая острые белые клычки. Остальные собаки, все, кроме Лоренса, взирали на счастливчика со смиренной завистью, почтением и благоговением. Аякс, умевший всегда хранить солидное достоинство, возлежал рядом в позе сфинкса, лишь изредка подергивая влажным носом, его темные влажные глаза с густыми ресницами (как у красавицы-еврейки, говорила Харриет) были устремлены на дарующего милости Люку. Панда и Бабуин — неразлучная парочка — расположились на траве перед Люкой и утешали друг друга как могли: Панда валялся на спине в той же позе, что и Ершик, бесстыдно демонстрируя свой мужской орган и поросшее редкими коричневыми волосками брюхо, черный косматый Бабуин неловко терся о ребра друга, заодно помогая тому поддерживать равновесие. Оба были известные грязнули и умудрялись каким-то загадочным образом вывозиться в грязи даже в самую сухую погоду. Малыш Ганимед (всегда почему-то именуемый «малышом», хотя Ершик был не больше его) лежал в своей любимой позе коврика, уткнувшись мордой в ногу Люки между ремешками сандалии. Нога, по-видимому, источала бесподобный аромат, потому что время от времени он лизал ее, самозабвенно закатывая к небу блестящие, как две черные сливы, глаза. Баффи, вечный изгой, страдающий комплексом неполноценности, сидел чуть поодаль, позади Панды с Бабуином. У него были янтарные глаза с темными свисающими из уголков слезинками и рыжая усатая морда (ее туповатое выражение вмиг покорило сердце Харриет в Баттерсийском доме собак). Чтобы обратить на себя внимание, он время от времени жалобно скулил. Колли Лоренс, мнивший себя человеческим существом, сидел, бесцеремонно привалившись к плечу Люки и снисходительно поглядывая сверху вниз на все это собачье сборище.
