Я допил остатки вина и опустил кубок. Не сводя с меня цепкого взгляда, хозяин наполнил его вновь и поставил бутылку на прикроватный столик.
У меня было такое чувство, будто я неудержимо и безвозвратно падаю в пропасть. Собственные откровения вскрывали мое потаенное нутро так же неотвратимо и безжалостно, как недавно фаллосы — мое тело.
— Однако, думаю, это еще не вся правда, — продолжал я, напряженно глядя на Николаса. — Даже не случись мне сегодня в таком виде пробежать по городу, я все равно проникся бы любовью к сбруе. И, возможно, несмотря на всю боль и унижение, мне даже понравилось бы трусить перед повозкой без надлежащей упряжи — потому что именно вы мною правили и за мною наблюдали. Мне жалко было тех рабов, на которых, я видел, никто не обращает внимания.
— Ну, в городке-то всегда найдется хоть какой-то зритель, — возразил господин. — Если я привяжу тебя на улице к стене — а я непременно это сделаю, — уверяю, тебя непременно кто-нибудь заметит. Тебя опять обступят здешние грубияны и станут над тобой издеваться, невероятно довольные, что могут задарма позабавиться с оставленным без присмотра рабом. И не меньше получаса будут тебя с азартом лупить. Кто-нибудь-то обязательно тебя увидит и придет повоспитывать. И как ты только что сказал, у этих ничтожных плебеев есть свое, хоть и жалкое, но очарование. Для утонченного, изнеженного невольника даже грубая уборщица или какой-нибудь трубочист могут обрести чрезвычайный шарм и неотразимость, если сумеют пронять его, всецело поглотить своими уроками.
— Поглотить… — повторил я за ним это как нельзя лучше подобранное слово.
Перед глазами вдруг поплыло, я снова поднял было руку к лицу, но тут же опустил.
— Итак, ты считаешь, тебе требуется хорошая упряжь, удила, подковы и крепкая рука с вожжами.
Я кивнул, не в силах ответить из-за вспухшего в горле комка.
— И ты желаешь доставлять мне удовольствие. Но почему?
— Я не знаю.
— Нет, знаешь!
— Потому что… вы мой господин. Я вам принадлежу. И вы — моя единственная надежда.
— Надежда на что? Чтобы тебя наказали по полной?
— Не знаю.
— Нет, знаешь!
— Я надеюсь на сильную, глубокую любовь, чтобы я мог полностью кому-то отдаться — и не просто тому, кто всячески старается меня сломать и переделать, а тому, кто в мастерстве порабощения личности в высшей степени безжалостен и в высшей степени умел. Тому, кто сумеет сквозь жуткое пламя моих страданий разглядеть всю глубину моей покорности и возлюбить меня так же!
Я вдруг замер, поняв, что в горячности слов явно позволил себе лишнего, что не смею говорить об этом дальше… Но, чуть помолчав, все же тихо продолжил:
— Возможно, в моей жизни много было владевших мною мужчин и женщин, которых я любил. Но в вас — только в вас — есть какая-то невероятная, сверхъестественная красота, которая обезоруживает меня и полностью в себе растворяет. Вы озаряете собой мрак наказаний… Я не… Для меня это непостижимо!
— Что ты почувствовал, когда понял, что оказался в очереди на верчение? — спросил он вдруг. — Когда ты лобызал мне туфли, умоляя тебя туда не посылать, а толпа вокруг, глядя на тебя, хохотала?
Его слова ударили по мне, словно хлыстом. Воспоминания были чересчур свежи в памяти. Я тяжело сглотнул.
— Меня охватил страх. Я со слезами взывал, чтобы после всех моих стараний меня поскорее подвергли очередному наказанию — но только не на потеху простолюдинам, что такой огромной толпой станут глядеть на мою экзекуцию. А когда вы попеняли мне за то, что я вам досаждаю… мне сделалось так стыдно, что хотелось сквозь землю провалиться. Я вспомнил, что мне даже и не надо заслуживать наказание — оно мне полагается уже просто потому, что я здесь, потому что я — наказанный за ослушание раб. И я испытал угрызения совести, что донимал вас своими мольбами. Клянусь, этого больше не повторится.
— А потом? — не отступал летописец. — Когда тебя подняли на круг и установили там без веревок и цепей? Вынес ли ты что-то из этого?
— О да, еще сколько! — Я даже хрипло хохотнул. — Это было просто поразительно! Когда вы приказали стражникам: «Не привязывать!» — я сперва страшно испугался, что не смогу с собой совладать.
— Но почему? Что бы такое случилось, если бы ты стал там ерепениться?
— Меня бы тогда уж точно прикрутили накрепко — сегодня я там видел одного такого строптивого юношу. Вчера же я просто представил себе, как все это будет: как я стану дергаться всем телом и брыкаться — в точности как нынешний принц, — а волны животного ужаса будут снова и снова обрушиваться на меня и откатывать назад для нового удара.
Я снова на мгновение умолк. «Поглотить…» Да, для меня это и правда стало всепоглощающим.
— Но я таки себя сдержал, — продолжил я. — И когда понял, что не соскользну, не сползу с диска под ударами, все напряжение разом отпустило. Я ощутил это замечательное состояние подъема, возбуждения. Меня принесли в жертву толпе — и я смирился с этим! Я словно впитал в себя все неистовство толпы, и эта масса людей как будто избавила меня от наказания, ибо они наслаждались этим зрелищем. Теперь я принадлежал этой толпе, сотням и сотням мужчин и женщин. Я поддался их вожделению, их похотливому веселью. Я перестал себя сдерживать, перестал противиться их воле.
Я замолчал. Николас задумчиво кивнул, однако ничего не произнес. В висках у меня пульсировало. Я глотнул вина, обдумывая свои слова.
— Примерно то же самое, только в меньшей степени, было, когда мне устраивал взбучку капитан. Он наказывал меня, если после его уроков я вновь допускал оплошность. И в то же время он явно проверял, правду ли я сказал ему насчет лорда Стефана и действительно ли нуждаюсь в столь сильной руке. Капитан считал, что я прикидываюсь, и даже приговаривал: мол, покажу я тебе настоящего господина — посмотрим, как ты это выдюжишь. И я сам охотно подставлялся ему под ремень. По крайней мере, так это казалось. И никогда — даже когда меня наказывали в лагере солдаты или когда в замке за моими телодвижениями наблюдало множество дам и господ — я даже представить себе не мог, что когда-то средь бела дня, на залитой солнцем многолюдной площади смогу таким образом дергаться и выкручиваться под тяжелыми ударами мастера битья. Солдаты всячески упражняли моего приятеля и сурово натаскивали меня — но им ни разу не удалось добиться от меня такого. И хотя я ужасно боюсь того, что меня ждет впереди, и вся эта конская упряжь внушает мне панический страх, — я чувствую, что готов всецело принять причитающиеся мне наказания, а не встречать их с надменным видом, как делал это в замке. Меня словно вывернуло наизнанку. Я принадлежу капитану и принадлежу вам и всем, кто на меня глядит. Я сам становлюсь частью этих наказаний.
Внезапно господин метнулся ко мне, быстро забрал и отставил кубок, заключил меня в объятия и поцеловал.
Задыхаясь от страсти, я широко открыл рот, и тогда Николас потянул меня к себе, поставив на колени, а сам опустился вниз, припав губами к моему члену и крепко обхватив за ягодицы. С дикой яростью он вобрал в рот пенис чуть не на всю длину, тесно удерживая меня влажным жаром своих ладоней, раздвигая ягодицы и приоткрывая мне анус. Голова его двигалась взад-вперед, глубоко втягивая член, его губы то крепко сжимались на нем, то высвобождали. Несколько мгновений язык настойчиво покружил по головке, после чего жадное, до сумасшествия, сосание продолжилось. Пальцы Николаса широко раздвинули мне анус. Тут я перестал что-либо соображать, жарко прошептав: «Мне больше не сдержаться…» В ответ он заработал ртом еще энергичнее, уже жестче лаская меня руками, пока, наконец, крепко обхватив ладонями его голову, я не извергся в него с утробным стоном.
