Теперь уже и Година задремал. Да и княжеский дворянин, похоже, спал под размеренное покачивание саней. Взбодрились только под вечер, когда солнце сквозь прореху низких туч уползало за горизонт. Собирались они доехать в тот день до Вергежа, а закат застал их возле Полисти. Маленький городец, чуть больше села. Но зато с частоколом. С воротами.
Година с княжеским гонцом держали совет. Можно было взгреть конька и в сумерках долететь до Вергежа. Только стоило ли? Поскольку от Вергежа все равно до торжища полдня пути. Лучше пусть коняга на следующий день свою прыть покажет и наверстает то, что упустил сегодня, убаюкав седоков неторопливой рысью. Дворянин упрямился, хотел-таки гнать сани дальше. А вдруг как под самую ночь в Полисть заедет обоз из Влои? Что же тогда получится: княжеский гонец ползет как купеческий поезд? Но Година убедил строптивца заночевать там, где застал их закат.
На следующий день встали опять ни свет ни заря. Думали уехать втихомолку. Да куда там, купцы Полисти встали еще раньше и уже ждали их на Волховском льду. Какое-то время их поезд попытался держаться за санями, на которых ехал Ладонинский толмач. Но княжий человек ожег своего коня хлыстом, и тот резво умчал повозку от тяглового обоза.
Невысокие холмы сменились унылыми болотами. Речка Сосинка, а за ней река Выбро, промелькнули по восточному берегу. Потом миновали тот самый городец Вергежа. Останавливаться не стали. Солнце еще только-только оторвалось от горизонта.
Опять пошли затоны и старые русла. Городки стали попадаться чаще. Но задор рассказчика уже угас в Године. Ехали молча. Оживился Евпатиевич, только ближе к вечеру, когда Волхов разделился на два, почти равных рукава. Один уходил на юго-запад, второй забирал к юго-востоку.
– Езжай-ка, добрый человек, по Малому Волховцу, – сказал он княжескому гонцу, указывая налево.
– Это почему? – возмутился служилый. Судя по всему, приближение княжеского двора пагубно действовало на его норов.
– Да потому, что так мы как раз на торжище через восточные ворота и въедем, – пояснил Година.
– А на что мне восточные, когда мне сподручнее вас через западные подвезти, а там я через Волхов перееду и на княжеской стороне окажусь.
– Эх, служилый, – покачал головой Евпатиевич: – Сразу видно, что ты еще не поднаторел в делах торжища. Да в эту пору у западных ворот толчея такая, что невпроворот. Даром, что до Масляной седмицы еще пять дней. Мы там с обозами прособачимся до самой ночи. Восточные ворота – они, конечно, не для заморских гостей строились, так ведь и мы не саксоны какие-нибудь. Уразумел?
Княжеский гонец уразумел, но не сразу. Артачился он изрядно, даже когда уже ехал по Волховцу. Но видать у них, у дворовых, стезя такая – простого люда не слушать.
Как бы там ни было, но солнце еще не закатилось, а Година с помощниками уже выгружал из княжеских саней свои короба у ворот Гостиного двора, где его уже ждала жарко натопленная светелка, в которой после немудрящей вечери путешественники и захрапели в шесть ноздрей.
Година и Гостомысл
На следующее утро Волькша пробудился затемно. Сон треснул, как Волховский лед под напором весенних вод, и рассыпался на груду громыхающих льдин. Годинович еще какое-то время ворочался с боку на бок, «прыгая со льдины на льдину», но не преуспел в этом занятии и бултыхнулся в обжигающую бодрость утра.
Несмотря на кромешную рань, гостиный двор уже гудел, точно улей в летнюю пору. Кто-то громко спорил. Хлопали двери. Фыркали лошади.
Волкан торопливо оделся и выскользнул из светелки, оставив Годину и Олькшу досматривать утренние сны.
Накануне он был так утомлен дорогой, что почти не разглядел Гостиного двора, который оказался похож на маленькую крепостицу. По трем сторонам его высились союзные терема в два прясла.[180]Вровень с полом верхних светелок шло крытое гульбище,[181]по которому можно было пройти из одной хоромины в другую, не спускаясь на двор. С четвертой стороны двор закрывал частокол с бранными воротами под стать городским.
При свете факелов туда-сюда сновали люди в диковинных нарядах. Таких шапок и одежек Волькша и вообразить себе не мог. Даром что Година был рассказчиком, каких поискать, но и его цветастые былицы меркли перед тем, что он увидел.
– Зев закрой, а не то крятун[182]залетит, – услышал Вольк за спиной голос отца и от неожиданности захлопнул рот так, что клацнули зубы.
– Дивишься? – спросил Година, похлопывая сына по плечу.
Волькша рассеянно кивнул.
– Робеешь, небось? – спросил Евпатиевич.
Волкан пожал плечами.
– Не робей. Какие ни есть, а все они люди. Хлебы едят, квас пьют, детей рожают, от болезней маются, – подбодрил отец: – Ты на лица-то особо не смотри, разные они. Зри в очи. Там все начертано словно руницей. То, что с языка непонятным слышится, то в глазах легко читается. Через то и слова неведомые познавать можно и нравы. Запомни это, сын. Однако уразумей и другое: лишний раз в зенки пялиться тоже не стоит. Не всяк иноземец это любит. Тем паче, что до наших краев добираются только самые смелые да богатые гости. Приходят они сюда большими обозами, со слугами и ратарями. По сему, гордые они все и сварливые. Чуть что, хорошо если криком разойдутся, а то сразу за железо хватаются и норовят спор сечей решить. Для такой надобности у них под дорогими одежами кольчуги плетеные имеются.
Волькша слушал как зачарованный. Он и раньше знал, что не на легкие хлеба ездит Година на Ильменьское торжище, но он и представить себе не мог, сколь несладок удел толмача. Тут не только за неверное слово можно было ответить животом, но и за косой взгляд и за слишком резко поднятую руку. Рассказать все тонкости того, чем им предстояло заниматься на Масляной седмице, Година все равно не успел бы, и потому он вздохнул и продолжил:
– Все это я говорю тебе, сыне, для того, чтобы ты и сам крепко держал слово, что дал мне перед отъездом, и Олькшу-бедована, как мог, сдерживал. Его наипервейшая задача до кулачных боев целому дожить. А там уж пусть дает волю своему норову. Обещал я Хорсу приглядеть за сорванцом и не хочу его с торжища назад в Ладонь порубленным везти. Уразумел?
Волькша опять кивнул.
– Молодца, – похвалил его Година: – А по сему давай так договоримся: я сейчас пойду по своей надобе, а вы с Ольгердом здесь, на Гостином дворе сидите. Поспите. Поешьте. А когда надобность в вас появится, я за вами нарядника пришлю.
Хуже этого уговора Волкан и представить себе ничего не мог: сидеть взаперти, когда кругом хороводит ярмарка! Однако свою клятву слушаться отца беспрекословно он помнил и нарушать не собирался.
