Тома уложил кто-то другой, не женщина.
Ответ должен содержаться в сумке.
Валентин заставляет себя придвинуть сумку, вздрагивая от прикосновения к мягкой, похожей на человеческую, коже. У него нет выбора, он должен открыть эту сумку. Откинув клапан, Валентин испытывает облегчение, ведь он больше не видит злополучного пятна. Он просматривает бумаги. Ничего интересного в них нет.
Он видит списки цен с перегонного завода, которым они обычно пользуются. Именно этот заводик должен помочь ему в его планах по созданию венецианского эликсира. Также в сумке он находит эскизы полых свечей. Том пошел по одному адресу, который ему дали. Однако Валентин уже знает, что возле рыбного рынка нет такого дома. Наверняка Тома хотели заманить в ловушку. Возможно, Том записал неправильный адрес. Иногда он бывал небрежен к деталям и из-за этого часто попадал в неприятности.
В сумке нет ничего, что могло бы пролить свет на смерть Тома.
Валентин вспоминает утонченное, злое лицо человека, который стоял за спиной Мимосины, пораженной видом трупа Тома на складе. Ему снова начинает казаться, что это и был убийца, который проделал весь путь до Лондона, чтобы взглянуть на дело своих рук. «И его лицо было осквернено рыбой». Эта фраза снова возникает в памяти Валентина. Человек, убивший с такой жестокостью, был способен на подобное извращение, ему бы понравилось видеть скорбь, причиной которой он стал, и он с радостью преодолел бы столько миль, чтобы увидеть ее.
Без сомнения, он мог это сделать. Он мог убить человека за секунду, этот пес.
Валентин пытается вспомнить черты лица того итальянца, но они меркнут и изглаживаются из памяти, уступая место милым сердцу чертам Мимосины Дольчеццы, падающей в обморок с полуоткрытым ртом — из него вырывается немая мольба, на которую он не обратил внимания.
Когда Валентин наконец отрывает взгляд от бумаг, Смергетто принимается зажигать свечи, внимательный и тактичный даже в таких мелочах.
Остатки дневного света медленно умирают в комнате. В конце концов, сейчас зима, даже в Венеции. К трем часам дня солнце начинает клониться к закату, к четырем оно уже у горизонта, а час спустя исчезает совсем.
В коридоре слышатся тяжелые шаги. Валентин вздрагивает, не сводя глаз с сумки Тома. Он так близок к месту гибели Тома, что ему следовало бы опасаться за собственную жизнь. Он тянется к карману за кинжалом.
Но, услышав смесь проклятий и смеха, которые сопровождают шаги в коридоре, он улыбается и поднимается со стула.
К вечеру Смергетто приглашает к ним двух парней-полуидиотов Тофоло и Момоло. Они тяжело вваливаются в комнату, радостно кланяясь хозяину, готовые снова служить ему. С тех пор как он видел их в последний раз, близнецы набрали лишний фунт в районе живота. Когда Валентин, расспрашивая об их житье, игриво тыкает пальцем в их животы, они рассказывают, что женились на прекрасных кухарках. А какие у них теперь тещи! Радостно размахивая руками, молодые люди добавляют, что старухи могут разрубить свинью так же легко, как это делает ночью разбойник с зазевавшимся иностранцем.
Внезапно их лица омрачаются, ведь они слишком поздно поняли, какую бестактность только что произнесли. Они тут же добавляют:
— Бедный синьор Томмасо! Это такая утрата для всех нас! Бедный синьор!
Лицо Валентина темнеет, ведь предполагалось, что эти двое должны охранять Тома, как охраняют сейчас его. Улицы Венеции, такие приветливые днем, чрезвычайно опасны ночью.
Когда парни начинают хныкать и шмыгать носом, он взмахом руки заставляет их успокоиться. Как им объяснить, что он терпеть не может подобного опереточного проявления чувств? Только не в этой комнате, где Том провел последнюю ночь в своей жизни. Только не сейчас, много недель спустя, когда его чувства притупились, а глаза готовы наполниться слезами при каждом взгляде на сумку Тома.
— Мир, — знаками говорит он им. — Мне нужно только объяснение. Не ваша кровь. — Он вытягивает воображаемый стилет, проводит им себе по горлу и отрицательно качает головой.
— Том сказал, что мы ему не нужны две ночи, — поясняют они, частично через Смергетто, частично жестами. — Мы, конечно, решили, что у него роман. Он сообщил, что для того, чем он занимается, мы не нужны.
Каждый из братьев обнимает воображаемую женщину и принимается страстно целовать ее. Потом они скорбно глядят на Валентина, который сам несколько раз давал им подобные инструкции, когда заводил очередную интрижку.
— Вы молодцы, — говорит он, заставляя себя улыбнуться. — Я не виню вас за то, что случилось. Теперь мы должны выяснить, кто это сделал, и угостить их собственным десертом.
В значении его жестов нельзя ошибиться.
Момоло и Тофоло всем своим видом показывают, что готовы на любую работу, какой бы страшной она ни была. Пока Валентин с ними, чтобы разгадать преступление, они готовы помочь ему привести наказание в исполнение.
3
Горчичный электуарий
Берем семена горчицы в порошке, пол-унции; консервированную руту, две унции; сироп стехас, полторы унции; масло розмарина и лаванды, каждого по четыре капли; смешать.
Проникает в нервы, расслабляет их и улучшает настроение.
Днем он работает, а ночью охотится.
С беззаботным видом он ищет ее в театрах. Не показывая, что кого-то разыскивает, он выдерживает «Брошенную Армиду» в театре Сан-Бенедетто, «Онемевшую от любви» в Сан-Самуэле, «Ложную свадьбу» в Сан-Кассиано и почти то же самое в Сан-Сальвадоре, Сан-Анджело, Сан-Джиованни Кризостомо, Сан-Лука, Сан-Анджело, Сан-Моисе и Сан-Фантине.
Вечер за вечером он слушает и смотрит на то, что готовы предложить гиганты и пигмеи венецианского Парнаса. Не желая задавать вопросы, которые ему так хочется задать, он проводит каждый вечер в одном из театров, внимательно оглядывая сцену в поисках Мимосины Дольчеццы. Каждый раз, когда она так и не показывается, он расстраивается и сидит в ложе, сгорбившись от досады и одиночества, не решаясь позвать к себе актрису, чтобы позабавиться за закрытыми ставнями.
Как, должно быть, неприятно актерам видеть, что большая часть лож закрыта ставнями, а в остальных престарелые аристократы заняты беседой или игрой в карты. Еще хуже, наверное, когда такие ставни распахиваются, обнаруживая полураздетых лордов и раскрасневшихся девиц.
Валентин переводит взгляд с одной закрытой ложи на другую, ожидая, пока хоть одна из них раскроется. Кроме того, он поглядывает в партер, где зрители требуют от актеров оживления популярных лицедеев, убитых по ходу пьесы слишком рано. Печеные яблоки и груши, продающиеся возле каждого театра, летят в актеров, которые не могут угодить публике. Раздавливаемые фрукты издают такой приятный чавкающий звук. Прочая снедь, продаваемая отважными девушками, входящими в партер во время антракта, слишком вкусна, чтобы тратить ее на посредственный талант. Вместо этого зрители кричат и свистят с полными ртами, набитыми жареными каштанами и пончиками, неизменно рассыпая на соседей часть еды в самые интересные моменты спектакля. Некоторые сидят на деревянных скамьях, но большинство толпится возле сцены, оживленно махая руками или посылая любимым актерам воздушные поцелуи. Единственная преграда, которая не позволяет разгоряченным зрителям взбежать на сцену и схватить любимых актрис, это пространство между залом и сценой. Этот участок обнесен ограждением и снабжен предупреждающими знаками с обеих сторон, которые гласят, что это место предназначено для облегчения женщин, страдающих недержанием мочи. Утверждение подкрепляется ароматом определенной природы, доносящимся оттуда.
