фразы, исполненной внутреннего достоинства и благородства. Такая спокойная уверенность бывает у человека, повествующего о событиях удивительных, но достоверных, свидетелем чему был он сам.
«Полноте, сударыня, — говорили мне книги, — можно исправить осанку, но не посадку головы».
Отдельные тома «России» встречались в букинистических магазинах редко и всегда стоили дорого, несмотря на большой тираж издания. Первую книгу — «Туркестанский край, ХIII том» купила в Москве лет 16 назад. Неуловимый третий том «Озерная область», куда вошла и Петербургская губерния, достался мне совсем недавно, и лишь потому, что был до полусмерти зачитан поколениями предшественников.
Книга М. Гесдерфера (первое издание — 1898, второе — 1904) вышла в том же издательстве Альфреда Федоровича Девриена — Васильевский остров, Румянцев-ская площадь, собственный дом, — где готовилась серия «Россия». На последних листах «Комнатного садоводства» помещен проспект коллективного труда под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского; в VI томе «России» напечатано объявление о книге М. Гесдерфера. Эта перекличка — как дружеское рукопожатие. Состоял ли А. Семенов, по сути, соавтор книги, «переведенной с немецкого со многими дополнениями и изменениями, применительно к условиям, встречаемым в России», в родстве с В. П. и П. П. Семеновыми? В душевном родстве — несомненно.
Министерство народного просвещения рекомендовало многотомник «Россия» для бесплатных народных читален, библиотек школ и гимназий, учительских институтов и семинарий, «а также для раздачи воспитанникам сих заведений в награду». Фундаментальное издание было призвано воспитывать патриотические чувства, учило относиться к своей стране как к общему дому.
Скромное пособие по комнатному садоводству говорило о не менее важных вещах: об отношении к собственному дому — как к маленькому миру, государству в государстве. Переизданная накануне Русско-японской войны, книга словно предупреждала: горе тому дому, тому городу и той стране, где с подоконников начинают исчезать комнатные цветы! Нет более верного симптома неблагополучия жизни граждан, как пустые окна. Вслед за цветами исчезают и люди, рушится уклад жизни, и ни одна империя не устоит долго, если она посягнула на святая святых — личную жизнь человека.
Практическое пособие Гесдерфера использовалось мною вначале, как и тома «России», в качестве душеспасительного чтения. Во всяком случае, так мне казалось.
…Это растение, по-видимому, совершенно нечувствительно к сухому комнатному воздуху, к пыли, к постановке в темном месте, к небрежной поливке, наконец, к чрезмерной теплоте; тем не менее лучше обращаться с ним хорошо, поливать равномерно, держать листья в чисто-те и ставить на светлом месте.
Когда я с энтузиастическим восторгом стала расса-живать в «двухвершковые» горшки тюльпанные луковицы — было уже поздно. Через какое-то время, обнаружив себя сидящей в зеленом эркере с книгой М. Гесдерфера и сборниками стихов поэтов Серебряного века, поняла, о чем на самом деле нужно написать.
Цветы, стоящие на подоконниках, были те же самые, что украшали петербургские комнаты и тридцать, и сто лет назад. Революция в искусстве ждет нас в ближайшее время, как только станут общедоступны экзотические растения, хлынувшие в последние годы на прилавки цветочных магазинов из «большого» — ставшего опять большим — мира. Им еще предстоит сделать свое дело, приучить нас к новой красоте, к ее необычным формам и разнообразию красок. А пока эстетические вкусы обывателя, его представления о прекрасном, сформированные в начале ХХ века, в сущности, не изменились. Можно убедиться в этом, гуляя по городу и заглядывая(-сь) в окна первых этажей.
* * *
Так получилась эта странная и неожиданная для меня самой книжка.
Май 1999 года
Эркер
Стихи из первых (самиздатовских) книг Виктора Кривулина, написанные в этом доме, в этой комнате, в этом эркере, откуда он уходил, уезжал, сбегал, куда опять возвращался — и 17 марта 2001 года ушел навсегда.
В цветах
В цветах, источающих зной,
в тяжелоголовых и сонных
цветах — в мириадах и сонмах
цветов, восстающих из гнили земной,
сгущается преображенного тлена
невидимое существо —
текучего запаха демон,
и тянутся пальцы его,
мне в грудь погружаясь, как в пену…
Земля меня тоже впитает,
шипя и пузырясь, —
в песок уходящую жизнь…
Вино дорогое в подвалах, где плесень и сырость,
цветы в состояньи подземном, в прекрасном, на вырост —
все выйдет когда-то наружу,
все в дух обратится.
Вселенная запаха! Примешь ли тленную душу
цветов и цветов очевидца?
Обнимешь ли, гной из себя источая,
всей памятью пьяной небывшего рая?..
Июнь 1971
* * *
Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,
совсем чужие мне — настолько тяжелы.
И хрупкой форме голос мой не нужен,
когда он напряжен или простужен,
когда он пуст, как темные углы.
Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,
то кожа лепестков шершава и груба.
О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,
и где свободен дух от пальцев наших слабых —
от своего свободолюбия раба?
Лето 1971
Роза времени
Лишь Роза Времени, что в солнечных часах
вонзает шип стрелообразной тени
в глазную мякоть света, — из растений
лишь Роза Времени у смерти в волосах.
Лишь Роза Времени горит чугунным жаром,
у губ горит невидимая роза —
в бездонных лепестках ее наркоза
эфиром, винным перегаром
отравлено дыханье — воздух мира…
Так Роза Времени пьяна, так ядовита!
Ты стеблем розы, милая, обвита.
Ты, жизнь моя, исколота, но слита
с тебя сосущей болью — хищным стеблем.
Ты — боль сама, и времени сама
еще не распустившаяся тьма,
еще не тот огонь, которым слепнем!
Июнь 1971
* * *
Лепесток на ладони и съежился, и почернел,
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону —
но отдельная краткая жизнь — вот природа его
и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах
страданья…
Словно черви летают они над садами!
Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа
