взволнованный Брне. — А кроме того, действительно, странный сон… если крестьянин не помешанный.
— Да нет же, брат, здоровый, вполне разумный человек. Приехал на собственной лошади и привел с собой слугу. Думаю оставить его на обед и на ужин. Во-первых, богат, это видно, во-вторых, из тех краев, откуда еще никто к нам не являлся. Поэтому, брат Брне, следует его приветить, как родного, по многим причинам, а главное…
— Ну, что ж, зови его! Где он? Ива, подай епитрахиль! Поставь сюда стул, сюда, под распятие!.. Хорошо, хорошо, брат Думе! Зови его, — говорил Брне, отдуваясь и топчась на месте.
Прислушиваясь к разговору, Баконя то и дело приоткрывал дверь и смотрел на богатого крестьянина. А тот стоял в галерее, опустив глаза, с задумчивым видом, с таким задумчивым, что, казалось, не замечал столпившегося вокруг народа. С особым любопытством разглядывали его женщины. Со всех сторон слышались возгласы: «Это и есть тот самый, что пришел из-под Велебита на исповедь к вра Ерковичу!.. Сказывают, было ему видение… Значит, вра Брне угоден богу, ежели тот шлет ему людей на исповедь… А что же сказывали, будто вратер рехнулся?»
Когда дядя потребовал епитрахиль, Баконя махнул рукой чужаку. В тот же миг Тетка, направляясь к двери, крикнул:
— Заходи, Певалица, заходи!
— Хвала Иисусу, святой отец! — сказал, вернее проблеял Певалица, входя в келью. Голос у него был козлиный; не видя его, можно было подумать, что кто-то из ребят нарочно блеет по-козлиному.
Баконю душил смех, и он отвернулся.
— Вот фра Брне, у которого ты хочешь исповедоваться, — сказал Тетка и вместе с Баконей вышел. Прогнав толпу с галереи, он остановился с Баконей подле своей кельи.
Певалица поклонился и приложился к руке.
— Так! А откуда ты, а? Как же это было? Ты спал? — спросил фратер, надев епитрахиль и усевшись.
Певалица, все так же опустив голову и вертя в руках шапку, повторил то же, что сказал Тетка.
— Ну, стань на колени, брат мой во Христе! — сказал наконец Брне. — Видишь, я болен и освобожден вышестоящими от всех священнических обязанностей, но раз такой случай — из любви к тебе я готов… Подойди, подойди ближе, чтобы не говорить слишком громко.
Певалица бросил шапку на стул, вытащил ятаган, положил его на шапку, стал на колени и скрестил на груди руки.
— Итак, брат мой, когда ты исповедовался в последний раз? — начал фратер.
— Двенадцать лет ровно, — ответил Певалица, вздохнув.
— Что? Не может быть!.. Та-а-ак!.. А почему не исповедовался столько времени?
— Дьявол завладел моей душой, — проблеял Певалица, опуская голову еще ниже. — Я, отче, величайший на свете грешник… Я весь обагрен кровью… Я заслужил не то что виселицу, а чтобы меня живьем изжарили…
Певалица умолк. Брне видел, как трясутся его плечи, слышал, как лязгают зубы. Брне содрогнулся и с трудом выдавил:
— Ты, значит, и правда великий грешник, не верил я этому. Что ж, говори все, что на душе!
— Двенадцать лет назад я убил человека. Убил из ружья на дороге между городом и нашим селом. Случилось это на заре. Никто не видел. Все и посейчас думают, что убил его кто-то другой…
Певалица выпалил все это единым духом и остановился, словно ожидая, что скажет исповедник. А исповедник дышал, как испорченный кузнечный мех. Подождав немного, Певалица продолжал, дрожа все больше, тем же голосом:
— В тот же год, спустя каких-нибудь пять месяцев, я сторожил свой виноградник. Забрался в него деревенский мальчик. Я ударил его большим камнем в висок. Ребенок упал замертво. Я отнес его к колодцу близ виноградника и бросил на дно. Никто никогда не дознался, что это сделал я…
— За что же ты убил человека? За что убил ребенка? — спросил Брне, с трудом приходя в себя.
Но Певалица, казалось, не слышал его и, словно в лихорадке, продолжал торопливо:
— Потом весь следующий год я болел. Много пил, напивался каждый день. Поджег у соседа сено и заколол двух его волов. И снова застрелил человека из пещеры, что над селом. Целых два года не делал зла. А потом опять убил… фратера…
— Да ты не в себе, человече? — крикнул Брне, трясясь от страха и отодвигаясь.
— Эх, кабы такое счастье! — проблеял Певалица, приближаясь к нему на коленях. — Слушай дальше. Напоследок я повесил свою жену на черешне перед домом и сказал, что она сама повесилась.
— Но зачем совершал ты все эти кровавые дела?
— Зачем? — переспросил Певалица, опуская руки. — Зачем?
— Да, зачем? Что сделали тебе плохого тот человек, ребенок, другой человек, фратер и твоя жена?
— Ничего, ей-богу; тех людей я даже и не знал. Да и жена ни в чем передо мной не провинилась.
— Но как же так? — спросил Брне с замирающим сердцем.
— Вот как: крови жажду. Найдет на меня что-то, и в ту минуту готов убить любого, кто подвернется. Потому каждую ночь запираю детей в отдельную комнату и ключ вешаю высоко на гвоздь…
— Что же на тебя находит? Что находит?
— Не знаю. Вселится в меня дьявол; затрясет всего, глаза выпучу, зубами заскрежещу, а рука тянется за ножом или пистолетом. Слаще всего заколоть… Однако, отче, посоветуй, помоги… я грешник, но, но…
— Что такое?.. Чт… — завопил Брне и вскочил со стула, видя, как Певалица заскрежетал зубами, выпучил глаза и как рука его потянулась к ятагану. Покуда Певалица повернулся, Брне был уже в галерее. Тетка кинулся к нему навстречу.
— В чем дело, брат Брне? Что случилось, ради бога?
— Беж… бе… б… хочет меня убить!
— Кто хочет тебя убить? — спросил Тетка, притворяясь испуганным и взяв его под руку. — Может ли это быть?
— Ббб… бежим!
— Да от кого бежать? Никто за тобой не гонится! А где Певалица, он что, в
