и повестям, о которой едва можно составить себе понятие. Количество, пестрота и заманчивость историй отодвигали на второй план внутреннюю сторону литературных произведений, в которых не слишком ценилось внутреннее единство, как и вообще вкус к изяществу и художественности был мало развит в средневековой литературе. Неоднократно обрабатывали один и тот же сюжет, вводя всякий раз одни внешние изменения посредством привнесения нескольких новых эпизодов, или же целого ряда их. Благодаря таким приемам тогдашнего творчества Мап имел полную возможность вплести сказание о Граале в вошедшую в моду при Генрихе II Артуровскую сагу; от этого соединения роман мог только выиграть во внимании публики.
Средством к внешнему сближению обеих легенд послужило изобретение ряда генеалогий, к измышлению которых так часто прибегали в Средние века. Славнейшие герои века Артура были обращены Мапом в потомков Иосифа Аримафейского – его родственников и вообще лиц, прибывших в Британию с Востока.
Вид аббатства Св. Троицы в Фекампе в XVII в.
Обвинив Васа в незнании истории Грааля и не стесняясь после того его повествованиями, Мап построил собственные родословия, способ составления которых характеризуют вошедшие в них имена. В одних из этих имен ясна латинская их этимология, другие взяты из Библии сообразно тому, что спутники Иосифа были евреи[316], третьи из баснословных историй Британии[317], а четвертые выдуманы по названиям местностей[318].
Мап мог спокойно выводить позднейших рыцарей от Иосифа Аримафейского и его спутников, потому что сам Иосиф оказывается у авторов романов шевалье. У де Борона он назван «Preudomme et mont boen chevalier» и представлен служившим Пилату с пятью рыцарями; почти то же говорит об Иосифе и Мапе[319]. Начало рыцарства относили тогда к отдаленной древности, и, помещая своих героев в далекое прошлое, романисты тем не менее рисовали в них рыцарей, могших служить образцом для современников. Хелье де Борон так говорит в предисловии в роману «Guiron Courtois»: «Я перевожу эту книгу для добрых, чтобы они могли почерпнуть из нее прекрасный пример высоких подвигов славных древних шевалье». Спутники Иосифа являются у Мапа рыцарями подобно своему вождю. На могилах братьев Канаана, убитых последним, было написано, что они были рыцари, и были положены шпаги. Пьерре называет себя также шевалье и таким является в полном смысле этого слова в своих приключениях, напоминающих похождения Тристана.
Вследствие изменений, внесенных Мапом в содержание легенды о Граале, роман его сложнее поэмы де Борона и не так монотонен по содержанию. В него вошло немало посторонних историй, довольно, впрочем, занимательных благодаря искусству и таланту автора. Нередко Мап прерывает один рассказ и принимается за другой, заставляя читателя мысленно перенестись за сотни миль. Повествование не лишено величественных и эффектных картин, и интерес постоянно поддерживается в читателе, несмотря на растянутость изложения.
Направление первоначального замысла и характер, с каким явилась легенда о Граале впервые в литературе, не изгладились, однако, совершенно в романе Мапа. Большой Грааль все еще примыкает к религиозной поэзии, хотя, читая его, уже можно заметить, что сказание о Граале становится на иную дорогу. В романе Мапа «господствуют чудеса, пророческие сны, обращения, наказания – как недостойных христиан, так и непокорных голосу истины язычников. Неофиты переносятся на дикие скалы, и там их попеременно посещают аллегорические существа, олицетворяющие отбытие и возвращение благодати. Сцена разделена наичаще между четырьмя великими деятелями: Богом, демоном, природой и человеком, который один не остается постоянным. Человеческая личность не играет здесь видной роли; все идет и совершается по воле вечной: герои – только ее уполномоченные, они – более святые, чем воители. Мистическим фатализмом, духовидческой экзальтацией – вот чем дышат в рассказе от начала до конца. Земная любовь унижена в анекдоте о враче Гиппократе, который, подобно фабулярному Аристотелю, показывает в себе упадок мудрости и опытности благодаря безумной страсти» (Molland).
Происхождение основного сказания романа обнаруживается в особенности ярко в самом Граале, который у Мапа, как и у де Борона, является с чисто церковным значением, довольно ясным. Это – сосуд, решительно сближающийся с евхаристиальной чашей[320], что естественно, так как в нем была установлена евхаристия и заключалась кровь Христова, пролитая на Голгофе. Изобретение романа во многом согласуется с таким значением Грааля.
Но последнее не исчерпывается вполне отношением Грааля к евхаристии. В Граале хотели выразить не только благодатные действия последней, но и нечто высшее, чего поэт ясно не изображает, отделываясь мало объясняющими словами. О Мордрейне, попытавшемся проникнуть в тайны Грааля, Мап говорит, что «никакой ум не мог бы представить, никакие уста не могли бы высказать все то, что ему было открыто». Когда Мордрейна спросили о том, что он видел, он ответил: «Конец и начало мира, мудрость всех мудростей, благость всех благостей, чудо всех чудес; но уста не могут изречь, что мог узнать мой взор. Не вопрошайте меня более». Де Борон упоминает о каких-то таинственных словах, сказанных Спасителем в темнице при передаче Грааля Иосифу. Ясно, что Грааль с первого раза был облечен до известной степени в покров таинственности, и за наглядно обнаруживавшимися его свойствами и передававшеюся историей скрывалось что-то, оставляемое поэтами загадкой для читателей. В этом были уже начатки поэтических стремлений, которые выразились вполне сознательно в глубокомысленном произведении поэта немецкого племени.
Рыцарь Вольфрам фон Эшенбах на немецкой марке достоинством 25 пфеннигов, выпуск 1922 г.
В романе «La Quite du Saint-Graal» Мап пошел еще далее по пути отрешения Грааля от исключительно церковной сферы, и легенда вступает в новый фазис развития, когда священный сосуд вызывает рыцарей на высшие подвиги, причем начальная его история упоминается вскользь и не привлекает более внимания поэтов.
Так постепенно вырастала из небольшого зерна обширная фабула, охватившая мало-помалу огромный период времени и огромные пространства, – фабула, которой воспользовались для выражения самого возвышенного идеала высших классов западноевропейского общества поэты лучшей поры Средневековья. Нам вспоминаются слова одного писателя об апокрифах: «Глядя на количество, величину и мощь произведений, вышедших из этих легенд, и не вообразишь себе такого незавидного происхождения. В самом деле нет ничего проще, скромнее этих первоначальных рассказов, обратившихся с течением времени в трогательные эпопеи или в драмы, исполненные пышности и величия. Эта большая река поэзии, оживляющая все Средние века, уподобляется тем громадным потокам Нового Света, которые питаются целыми континентами и
