валит, крыша взрывом не снесена – да и с чего бы, не коктейль же Молотова. Саныч, стыдясь, мысленно воздал хвалу Всевышнему и, отперев дверь своим ключом, прокрался в их с Акимовым общий кабинет, где особый столик был назначен филиалом кухни. На нем и стояли керосинка, чайник, чашки, жестянки с сахаром, солью, чаем и прочим.
Фу, керосинка на месте, и даже холодная – отлично! Иван Саныч принялся быстро чирикать на листке памятную записку.
И тут заверещал телефон. То есть не где-то в дежурной части, а в районном отделении на окраине, да еще среди ночи. Звон стоял такой, что Саныч машинально начал было: «Тихо ты…», и даже потянулся вырвать шнур из розетки. Но потом трубку все-таки снял. Что-то щелкнуло, раздался Акимовский голос, непривычно придушенный, быстрый:
– Алло, кто это?
– Серега, ты?
– Ваня, слушай, не перебивай. Немедленно на дачу к Тихоновым. Понял?
– Ни пса я не понял.
– Не важно! Нет времени. Сослуживец Тихонова – предатель, шпион, понял? Слышишь? Понял?!
Сорокинская рука нажала на рычаг телефона, дав отбой.
– Иди домой, Ваня.
– Как же…
– Выполнять.
Глава 18
Умная Оля не без оснований подозревала, что в смирении Пожарского нечисто – в настроениях этого отдельно взятого товарища она разбиралась тонко. Поэтому совершенно не удивилась, когда почти тотчас после отбытия Акимова Колька начал бегать из угла в угол, проявляя нетерпение, то и дело поглядывая в окно.
– Что задумал?
– Ничего.
– Что случилось?
– Ничего.
– Никуда не пущу, – предупредила она.
Колька удивился, переспросил, подумав, что ослышался. Прозвучало то же возмутительное заявление. Тут как раз с улицы раздался свист. Внизу маячил Санька, размахивая руками. Пожарский сделал знак, мол, спускаюсь и отправился к выходу, и тут возникло небольшое препятствие. В дверях комнаты встала Ольга, бледная, руки в боки, с самым решительным видом, с тем самым, с которым обычно начинала ссору.
– Посторонись, – сказал Коля, пытаясь ее отодвинуть.
– Никуда не пущу, – заявила Оля высоким голосом, – или я с тобой, или сиди дома.
– Кыш с дороги, – сдерживаясь, приказал он, – там и без тебя помощников как грязи.
– Нет, – и тут же смягчила заявление, заговорила умоляюще, подпустив слезу в голос: – Ты не понимаешь, как мне страшно!
– Ах, ну если ты так…
Колька, сделав вид, что застыдился, смирился и готов повиноваться, отвернулся от двери, потом резко поднырнул, ухватил Ольгу под коленки. Подняв легко, одним махом усадил на шифоньер. И, уже не обращая внимания на вопли и угрозы, сбежал по лестнице вниз.
Они спешили на угол Пилотной и Нестеровской, держась в тени и в стороне от прохожих путей. Тропинка петляла среди сосен и густого кустарника, Приходько, встрепанный, красный, в волосах перья, вываливал новости:
– Ты замешкался напрасно – они вот уж минут сорок как уехали.
– Кто?
– Летчик и его баба.
– Куда, нет идей?
– Разодетые, как на маевку. Дура эта в шляпке. Наверное, в театр.
– На чем уехали? На служебной или на своей?
– На своей.
– Мужики там?
– Тут мы, – подал голос Анчутка, вылезая из кустов и присоединяясь к приятелям. Появился и Андрюха, сосредоточенный, хмурый, и тотчас высказал мнение:
– Дерьмо идея. Ну как засыплемся?
– Не засыплемся.
– Мы по бумагам совершеннолетние, ты судимый, а Саньке вообще нельзя.
– Плевать, – отважно заявил Приходько, – не засыплемся, если прям щаз начнем.
– Ты храбрый такой, потому как на стреме отсидеться собираешься? – поддел Анчутка.
– Я с вами.
Колька предписал:
– Нет, ты как раз на стреме.
План кампании был разработан быстро.
Остроглазый Санька, который видел в темноте не хуже кота, должен был держать дозор на голубятне. Пельмень и Анчутка, которые знали Тихоновскую дачу как свои пять пальцев – не раз там ночевали, будучи еще беспризорниками, – вызвались помочь ее обшарить.
Неясно было, что искать. Колька твердил лишь про какой-то черный портфель с блестящей пряжкой. Насчет того, что там должно быть внутри и почему все это так важно, темнил безбожно.
Здравомыслящий Пельмень справедливо ворчал:
– С чего взял, что чемодан этот еще тут?
– Сорокин им отдал, я видел.
– Так это когда было? Тихонова могла его выбросить, продать, отдать.
Колька потерял терпение:
– Пельмень, я тебя на аркане не тащу – не хочешь, вали домой.
В сумерках видно было, как набычился Пельмень, челюсть поползла вперед, он засопел, но тут Анчутка, утихомиривая, втерся между ними:
– Нечего время терять. Санька верно говорит: все успеем, если не болтать, а делать. Между прочим, пора на стрему.
Приходько смылся, рассудив, что нагрубить еще успеет, а машину с хозяевами можно и упустить.
– Мир, – пробурчал Андрюха, протягивая на ходу руку. Колька молча пожал.
Добрались до задней калитки, которая выходила в лес. Безалаберные хозяева! Столько времени тут живут, а замка так и не приладили, так же древняя вертушка. Анчутка поддел ее ножичком, открыл калитку. Хозяйственный Андрюха, отжимая гвоздики, которыми держались времянки-стекла, ворчал:
– И окон-то нормальных до сих пор не вставили. Пособите.
Стекла бить не стали, аккуратно выставили и прислонили тут же, к стенке, после чего один за другим проникли на веранду. Анчутка отжал ригель, осторожно приоткрыл дверь, просунул голову.
– Никого?
– Никого.
Они проникли в прихожую. Тихо, пусто, воздух спертый, как будто тут вовсе не проветривают, густо пахнет сухим деревом, одеколоном, духами – и разнообразными напитками. Посреди гостиной, на круглом столе, целый натюрморт – два лафитника и один вытянутый бокальчик, початая бутылка коньяку, еще одна – вина, на тарелке – грубо нарезанный хлеб, несколько кусков тушенки, банка из-под которой валялась тут же, в раковине. Яшка, любитель хорошей еды и порядка, неодобрительно буркнул: «Свинство какое», – и взбежал вверх по лестнице. Ему досталось обыскивать верхний этаж.
– Иди в прихожую, – сказал Пельмень, – я тут пошарю.
Колька вернулся в прихожую, принялся ее осматривать. Мебели тут было немного – тумба, какая-то дурацкая штука, типа ларя, но вся резная и сверху – кожаная подушка, порядком вытертая, потрескавшаяся, чьи-то рога на стене и вешалка с полкой для головных уборов. Неопрятно. Разбросана обувь, небрежно, вперемешку навешаны и зимние, и легкие вещи, свисают с полки и пестрые дамские платки, и мужские шарфы. Только зеркало безукоризненно отдраенное. Красивое, с подсвечниками, в литой раме, за которую понатыканы какие-то мужики в костюмах, цилиндрах, прилизанные на пробор. Незнакомые.
Колька глянул на себя – ничего себе морда протокольная, белая, глаза вытаращенные, рот перекошен. Ну, назвался груздем – шарь. Быстро, бесшумно, стараясь дышать ртом – уж больно густо и неприятно тут пахло, – обыскал тумбу, открыл «ларь» – и в нем был лишь какой-то хлам и непарные
