о волшебнике Мерлине, а легенда о Ланселоте превратилась, благодаря странствовавшим из замка в замок менестрелям, в известный рассказ о рыцаре, забывшем свой долг ради любви к женщине. История о Тристраме и Гавайне, раньше столь же самостоятельная, как и рассказ о Ланселоте, была вовлечена вместе с ним в водоворот поэм об Артуре; а когда церковь, ревниво относившаяся к популярности рыцарских поэм, создала для противодействия им поэму о Святой чаше (святом Граале), содержащей в себе видимую для одних лишь чистых сердцем кровь Христа, то придворный поэт Вальтер де Maп слил враждебные легенды вместе, заставив Артура и его рыцарей странствовать по морю и суше в поисках святого Грааля и увенчав свое произведение фигурой сэра Галагада, представляющего тип идеального рыцаря «без страха и упрека».
Вальтер де Maп был представителем внезапно расцветшей литературной, общественной и религиозной критики, которая появилась вслед за развитием рыцарской поэзии и свободной историографии при дворе обоих Генрихов. Он родился на границе Уэльса, учился в Париже, был любимцем короля, его капелланом, юстициарием и посланником, а его талант отличался такой же разносторонностью, как и плодовитостью. С одинаковой легкостью воспроизводил он и праздную болтовню в своих «Придворных мелочах» (Courtly Trifles), и характер рыцаря Галагада; но во всю силу развернулся его талант, когда он от рыцарской поэзии обратился к церковной реформе и воплотил современные ему злоупотребления в образе епископа Голиафа.
В откровении и исповеди этого воображаемого прелата отразилось настроение Генриха II и его двора в эпоху борьбы с Бекетом. Картина за картиной срывают маску с распущенности средневековой церкви, разоблачают ее нерадивость, погоню за наживой, скрытую безнравственность. Все духовенство, от папы Римского до приходского священника, под пером поэта преданно лишь корыстолюбию: что прозевает епископ, того не пропустит архидьякон, что уплывает от архидьякона, не избегнет рук настоятеля, в то время как толпа мелких причетников с жадностью окружает этих крупных грабителей.
Из массы фигур, заполняющих картину старика, — священников-совместителей, аббатов, «красных, как их вино», монахов, обжирающихся и болтающих, как попугаи, в своих трапезных, выделяется филистимский епископ, легкомысленный, бессовестный, чувственный, пьяный, распутный Голиаф, соединяющий в себе все гнусности; в его лоб и летит острый камень сатиры нового Давида.
Однако подобные произведения на латинском и французском языках могут относиться к английской литературе только потому, что авторами их были англичане. Разговорным языком массы народа остался, несомненно, как и прежде, английский. Сам Вильгельм Завоеватель пытался изучить его, чтобы принимать личное участие в суде; через столетие после завоевания лишь несколько слов вкралось в английскую речь из языка завоевателей. Даже английская литература, изгнанная из двора чужестранных королей ее модной соперницей — литературой латинских схоластов, сохранилась не только в поэтических переложениях Евангелия и псалмов, но и в великом памятнике нашей прозы — в английской летописи.
Летопись прекращается в Питербороском аббатстве только в жалкое царствование Стефана. Но «Изречения» Альфреда (Sayings of Ælfred), ставшего идеалом английского короля и сосредоточившего вокруг своего имени легендарное поклонение великому прошлому, доказывают, что английская пародийная литература была жива еще в эпоху Генриха II, а с утратой Нормандии и возвращением Иоанна в его островное королевство совпадает по времени появление великого произведения английской поэзии. «Жил в стране священник по имени Лайямон; был он сыном Леовената, — да будет милостив к нему Господь! Жил он в Эрнли, славной церкви на берегу Северна (прекрасной казалась она ему!), около Редстона, где читал книги. И пришло ему на ум и стало его любимой мыслью, что нужно ему рассказать о благородных деяниях англичан, как звали первых пришедших в эту землю людей, и откуда они пришли».
Путешествуя повсюду по стране, священник из Эрнли нашел труды Беды и Васа, а также книги святых Албина и Лустина. «Лайямон положил перед собой эти книги и стал их перелистывать; любовно он на них смотрел, — да будет милостив к нему Господь! Потом он взял перо, исписал пергамент, соединяя подходящие слова, и три книги сократил в одну». Церковь Лайямона существует и поныне в Эрнли в Уорчестершире. Его поэма была, в сущности, расширением Васова «Брута» вставками из творений Беды; в историческом отношении она не имеет значения, но как памятник языка — бесценна.
Она показывает, что английский язык и при нормандцах, и при анжуйцах остался без изменений. В более чем тридцати тысячах строк можно найти не более пятидесяти нормандских слов. Даже в стихосложении автор придерживался старой английской традиции: аллитерация только слегка нарушается рифмованными окончаниями, уподобления вполне напоминают несколько естественных сравнений Кедмона, сцены битв рисуются с той же простой и грубоватой веселостью. Нельзя считать простой случайностью то, что английский язык возродился в литературе как раз накануне великой борьбы между нацией и королем. Искусственные формы жизни, наложенные завоеванием, спали с народа и его литературы, и новая Англия, одухотворенная кельтской живостью де Мапа и нормандской смелостью Джеральда, восстала на борьбу с Иоанном.
Глава II
ИОАНН (1204–1215 гг.)
«Как ни гнусен ад, но и его запятнало появление гнусного Иоанна». Ужасный приговор современников короля сменился трезвым судом истории. Внешне Иоанн отличался живостью, проницательностью, веселостью, любезностью в обращении — характерными качествами своего рода. Злейшие враги признавали, что он упорно и постоянно занимался управлением. Он любил ученых людей, вроде Джеральда Уэльского. У него был странный талант приобретать дружбу мужчин и любовь женщин. Но в нравственном отношении Иоанн был действительно худшим представителем анжуйцев. Их наглость, эгоизм, необузданное распутство, жестокость, деспотичность, бессовестность, суеверность, циничное равнодушие к вопросам чести и правды сливались у него в одну массу гнусностей.
Уже в детстве он с грубым легкомыслием рвал бороды ирландским вождям, явившимся признать его своим повелителем. Неблагодарностью и вероломством он свел в могилу отца. По отношению к брату он оказался гнуснейшим изменником. Весь христианский мир считал Иоанна убийцей своего племянника, Артура Бретанского. Он разошелся с одной женой и изменил другой. Его казни отличались утонченной жестокостью: он до смерти морил голодом детей, давил стариков свинцовыми колпаками. Его двор был чуть ли не распутным домом, где ни одна женщина не была в безопасности от его королевской похоти, а цинизм позволял ему разглашать позор жертв. Он был настолько же труслив в суеверии, насколько смел в нечестии. Он смеялся над священниками, поворачивался спиной к алтарю во время обедни даже во время торжеств по случаю его коронации; в то же время он никогда не отправлялся в путешествие, не повесив на шею ладанки с мощами.
Но наряду с чрезвычайной порочностью он унаследовал и великие таланты своего
