пор, пока я разбиралась с основами, эта темная сторона акушерства оставалась для меня скрытой.
Я стояла под яркими флуоресцентными лампами кладовой, потея в своей форме не по размеру и держа контейнер в руках. Меня охватили такие же чувства, как если бы я наткнулась на потерянный чемодан посреди аэропорта, или малыша, бродящего в одиночестве на обочине шоссе. Паника, растерянность, иррациональное и неконтролируемое чувство вины – вы не сделали ничего плохого, но знаете, что завладели чем-то – или кем-то, – что точно вам не принадлежит.
Мимо открытой двери прошла другая акушерка, направлявшаяся в процедурную. Я ее не узнала, но, все еще держа контейнер перед собой, спросила вдруг:
– А это чей?
Она оглянулась, пожала плечами и ушла.
Прошла еще минута – под теми же лампами, с тем же контейнером в руках. Наверняка наставница ждала меня в палате, но я не могла уйти, не узнав хотя бы, чей это ребенок. Я не понимала, зачем мне это нужно, для чего я хочу знать, но внезапно мы с ним как будто стали сообщниками, и мне необходимо было убедиться, что у него есть владелец, есть история, есть мать.
Сестра, отвечавшая за работу отделения той ночью, прошла по коридору в другую сторону.
– Простите, – обратилась я к ней, показывая контейнер.
Она холодно на меня посмотрела.
– Чей это ребенок? – спросила я.
Она перевела взгляд на контейнер, потом опять на меня. Мое любопытство ей не понравилось: по ее мнению, меня ситуация не касалась, и любые объяснения только задержали бы ее, в то время как в отделении имелись неотложные дела. Я видела, что она уже готовится отпустить комментарий в этом роде, но тут сестра решила, что и на это нет смысла тратить время.
– Из пятой палаты, – отрезала она и двинулась дальше.
Ничего больше. Ни слова утешения, никакой попытки смягчить для меня этот жестокий момент. Я никогда не узнаю, кто там был, в пятой палате, и почему этот крошечный малыш родился в эту самую ночь, пришел ли кто-нибудь позднее подписать контейнер и отправили его дальше или нет. Все «как» и «почему» останутся для меня загадкой. Однако в то дежурство я усвоила один из важнейших уроков акушерства: то, что смерть – близнец жизни, и акушерки сталкиваются с ними обеими.
Второй раз я глотнула этого горького лекарства пару лет спустя, уже в конце учебы. К этому времени я умела гораздо больше, чем убирать в палатах и заваривать чай. Мне доверяли самой присматривать за женщинами в схватках, пока дипломированные акушерки стояли у поста или даже занимались другими пациентками, и я постепенно научилась находить свое место на каждом дежурстве. Я не боялась брать пациенток с диабетом, которые рожали, подключенные к инсулиновой помпе, могла совмещать разрывы промежности и достаточно аккуратно их зашивать. Я даже одолела свою самую большую вершину, которая долго мне не давалась: подготовку к кесареву сечению, с его огромным набором инструментов, тампонов и простыней, когда все должно быть организовано и разложено с великой точностью.
К лету моего третьего года обучения я уже приняла сорок родов, требовавшихся для получения диплома. Я с легким сердцем выходила из дому в 6:45 утра, отправляясь на дневную смену; я входила в двери госпиталя пружинистой походкой, и страх перед этими дверями пускай и не прошел совсем, но превратился в подобие безобидного, хоть и задиристого пса, который лишь время от времени пытается куснуть за пятку. В то утро в бункере я с радостным предвкушением получила распределение на день: здоровая женщина со схватками, вторые роды. Идеально.
К обеду я успела насладиться несколькими часами чистого акушерского удовольствия: моя роль сводилась к тому, чтобы подбадривать, нахваливать и руководить, без необходимости каких-либо вмешательств. Ребенок, по сути, родился сам, как это иногда бывает – долгожданный мальчик, брат еще одному, пятилетнему, который дожидался дома с бабушкой и дедом, а также коробкой дисков со «Свинкой Пеппой». Через час гордый папаша уже нарядил малыша в миниатюрную версию формы своей любимой футбольной команды с соответствующими носочками, варежками и шапочкой, пока мать спокойно отдыхала в гнездышке из одеял и простыней.
В дверь негромко постучали. Я глянула на часы: почти пять, возможно, кто-то решил отпустить меня на перерыв.
– Я сейчас вернусь, – сказала я пациентке, которая только глянула на меня краем глаза, прижимая ребенка к груди, пока отец суетился вокруг, фотографируя их на телефон.
Коридор показался мне прохладным и светлым по сравнению с полутьмой жаркой палаты, и я сморгнула, увидев перед собой Фару, одну из главных акушерок отделения. Мы с Фарой пару раз дежурили вместе на втором году моего обучения. Она была твердой, но снисходительной, и очень поддерживала меня во время зашивания промежности и пары удручающих поездок в операционную. Я не представляла, почему вдруг она сейчас ждет меня у двери со стопкой детской одежды в руках. Первое, что пришло мне в голову, был обычный студенческий страх: «Я сделала что-то неправильно. Все кончено, меня выгоняют, и Фару отправили передать мне документы на увольнение».
– У нас тут выкидыш на тридцать восьмой неделе, – сказала она без вступления и без предупреждений.
– Ох! – выдохнула я, остолбенев. Это что, проверка?
– Я знаю, что ты пока не сталкивалась с выкидышами, но это твоя последняя практика, так что… может, хочешь пойти посмотреть?
В глазах у нее я заметила мягкую озабоченность; она осторожно переложила стопку одежды в другую руку. Облегчение от того, что моя пациентка родила здорового ребенка, тут же улетучилось; ноги словно налились свинцом, подошвы прилипли к линолеуму пола. Каждый практикант знает, что за три года может столкнуться, хотя бы мельком, с трагическими, но неизбежными случаями, когда женщины поступают в родильное отделение с мертвым плодом в матке. Мы знаем, что в какой-то момент должны будем в одиночку позаботиться о пациентке, с которой такое произошло, и знаем, что лучше познакомиться с этой печальной ролью, пока за нами присматривают наши наставники. Мы одновременно ждем и боимся дня, когда перешагнем эту, последнюю границу акушерского дела, но я в силу обстоятельств до сих пор ее не пересекла. Предложение Фары не было жестоким или злоумышленным – она оказывала мне услугу, пусть и прискорбную, намекая, что у меня появилась возможность столкнуться со смертью под ее присмотром.
Двери в так называемую «Комнату подготовки» могли открыть только авторизованные сотрудники, так что я отступила назад, а Фара поднесла к электронному замку свою карту. Дверь распахнулась, а потом закрылась за нами с негромким хлопком, напомнившим
