href="ch3-354.xhtml#id267" class="a">[354]. В передовицах следующих номеров газеты журналисты называли произошедшее «преступлением», отмечая, что «частота и разнузданность этих провокаций лишь нарастают»[355]. Британские официальные лица были раздражены не меньше. Глава внешнеполитического ведомства Энтони Иден, как раз находившийся с визитом в США, назвал атаку на британский самолет «варварской», а верховный комиссар по делам Германии сэр Ивон Киркпатрик осудил ее как «предумышленный и жестокий акт агрессии, повлекший убийство британских пилотов». В передовице лондонской The Times нападения назвали «жестокими и не вызванными необходимостью», «хладнокровными» и «ничем не оправданными»[356]. На любые самолеты, грозившие нарушить советское воздушное пространство, Кремль реагировал с такой же воинственной бдительностью, какую демонстрировал Сталин. Все эти происшествия показывали, что новые руководители в Кремле не готовы начать движение в сторону перемен в отношениях с Западом. Как вскоре выяснится, это было ложное впечатление.
К досаде Эйзенхауэра, первое приглашение к диалогу прозвучало именно из Москвы. 15 марта Маленков поразил Вашингтон, сделав собственное заявление, в котором говорилось, что Советский Союз верит в «политику… длительного сосуществования и мирного соревнования двух различных систем — капиталистической и социалистической… В настоящее время нет таких запутанных или нерешенных вопросов, которые нельзя было бы решить мирными средствами на базе взаимной договоренности заинтересованных стран. Это касается наших отношений со всеми государствами, включая Соединенные Штаты Америки»[357]. Хотя подобное заявление сделал и Маленков в речи на похоронах Сталина, в тот момент Запад не придал ему значения. Казалось, после смерти Сталина кремлевские лидеры были настроены снизить напряженность в отношениях с Западом.
Они не питали иллюзий относительно того, какой вклад внес лично Сталин в нагнетание угрозы тотального конфликта. Когда в августе 1949 года Советский Союз впервые провел испытания атомной бомбы, это разрушило монополию США на оружие массового уничтожения. Два месяца спустя коммунистические армии под руководством Мао Цзэдуна захватили Пекин и провозгласили создание Китайской Народной Республики, добавив к советскому блоку еще одного мощного партнера. Все это вселяло в Сталина уверенность в том, что расстановка сил на международной арене складывается в его пользу. Как он заявил китайским лидерам в октябре 1950 года, Соединенные Штаты «не готовы в настоящее время к большой войне», в том числе потому, что Германия и Япония еще недостаточно восстановились, чтобы в случае войны оказать Америке помощь. «Если война неизбежна, то пусть она будет теперь»[358]. В январе 1951 года по инициативе Кремля состоялось секретное совещание лидеров партий и министров обороны стран — участниц советского блока. Сталин, Молотов, Маленков и десятки советских маршалов и генералов были включены в состав совещания, чтобы заслушать доклады о состоянии вооруженных сил в странах-сателлитах и добиться принятия всеобъемлющей программы по значительному увеличению военной силы каждой страны в расчете на войну с США. Советские вооруженные силы в течение следующих двух лет также удвоились. Подстегиваемые войной в Корее, Соединенные Штаты схожим образом наращивали свою армию, значительно увеличив военный бюджет и удвоив размер вооруженных сил, доведя его до трех миллионов. Кроме того, 1 ноября 1952 года Соединенные Штаты провели испытание первой водородной бомбы. К этому времени военно-воздушные базы США расположились по периметру границ СССР, что позволяло наносить бомбовые удары по советской территории. У Кремля такой возможности не было. Как вспоминал Хрущев: «В дни перед смертью Сталина мы верили, что „Америка нападет на Советский Союз и мы вступим в войну“»[359].
Таков был мир, который Сталин оставлял своим наследникам. Он сомневался в их способности самостоятельно справиться с подобными кризисами, предупреждая их: «Когда меня не будет, американцы свернут вам шеи, как цыплятам»[360]. Но его приближенные оказались способнее, чем он ожидал. Выдвигая озвученное Маленковым предложение, Кремль рассчитывал переложить груз ответственности за напряженность в Европе и Азии на Соединенные Штаты. Теперь Эйзенхауэр сожалел о своей нерешительности и, разговаривая со своими помощниками, признавал, что «зря не выступил со своей речью раньше Маленкова»[361].
На следующий день президент встретился со своим помощником Эмметом Хьюзом. Хьюз показал Эйзенхауэру написанную для него речь об американо-советских отношениях, ту самую, от которой отказались всего несколько дней назад. Хотя Эйзенхауэру понравился текст, он поделился с Хьюзом своими сомнениями по поводу дальнейших действий. «Я устал, — сказал он Хьюзу, — и думаю, все уже устали от постоянных советских упреков… Важно одно — что МЫ можем предложить миру? Что МЫ готовы сделать? Если мы не можем по пунктам изложить то, что предлагаем, тогда нам действительно нечего сказать. Сами по себе речи на Маленкова не произведут впечатления».
Эйзенхауэру требовались конкретные предложения, которые он мог бы сделать Кремлю. «Давайте просто выйдем — без задних мыслей, без скользких пропагандистских трюков — и скажем: вот то, что мы сделаем. Мы выведем свои войска отсюда и отсюда, если вы выведете свои… Мы хотим обратиться к народу России — если ее правительство даст нам достаточно времени — и мы сделаем все возможное, чтобы и они могли представить свою точку зрения». Президент хотел обратить особое внимание Кремля на то, насколько выиграли бы обе стороны от приостановки гонки вооружений. Реактивный истребитель «стоит три четверти миллиона долларов… больше, чем человек с годовым доходом в 10 тысяч может заработать за всю жизнь». Будет лучше, если обе страны сделают выбор в пользу разоружения, а огромные суммы, которые тратятся на оружие, будут направлены на производство «масла, хлеба, одежды, на строительство больниц, школ, на все то, что необходимо для достойной жизни».
Хотя Хьюз был полностью согласен, он напомнил Эйзенхауэру, что Госдепартамент будет возражать против любого предложения о выводе американских войск из Европы. Услышав это, Эйзенхауэр едва сдерживал свой гнев. «Если эти весьма искушенные джентльмены в Госдепартаменте, мистер Даллес и все его советники, не собираются говорить о мире серьезно, значит, я нахожусь не в той компании. Я просто не понимаю, зачем трачу на них свое время. Потому что, если нам нужно говорить о войне, то я знаю людей, с которыми стоит это обсуждать, и это не Госдепартамент. Теперь же мы либо прекратим валять дурака и сделаем серьезную заявку на мир, либо раз и навсегда забудем об этом»[362]. Но если Эйзенхауэр действительно собирался настаивать на «серьезной заявке на мир», как он выразился в разговоре с Хьюзом, то что именно он готов был предложить Москве?
На состоявшейся спустя три дня пресс-конференции Эйзенхауэр первым делом огласил свой ответ Маленкову. «Как вам известно, Кремль выразил намерение искать пути к миру. Могу лишь сказать, что приветствую
