и бабы толпой сотни в три и пришли к господскому дому за своей правдой. Встали по всей площади на колени и сказали, что не поднимутся, пока их от рабочих книжек не освободят. Так и простояли целый день.
— И что же? — спросил Дмитрий, живо представляя молчаливую пеструю коленопреклоненную толпу на площади.
— А ничего… Вышел Яким Семенович, видный такой собой, да и помоложе был, чисто одетый, с подстриженной бородкой, с чашкой в руке, с чаем или вином, ходит между мужиками, отхлебывает из чашки, посмеивается в бороду и все спрашивает: не устали, дескать? До темноты мужики простояли… С чем пришли, с тем и разошлись.
— Не помогло?
— Как было, так и осталось. Сколько годов эта тяжба тянулась, до столицы с жалобами доходили, да сила Демидова нашу перетянула. И до того не ахти жили, а тут еще больший разор миру пошел.
— Волю пятнадцать лет назад объявили. Как сейчас народ живет?
— Эх, Доня! — горестно отозвался Петр. — Разве не видно? Присмотрись… Из нужды в заводе никто выбиться не может. Возьмем для примера нас — Матрониных. В заводе только двое братов осталось: старший в доменном да я в механической фабрике. Другим в Салде работы не оказалось. Вот и ходят то на сплав, то на Авроринский прииск золото мыть, то на железную дорогу в Пермь. Так круглый год и вьют веревочкой горе. Я больше других заробливаю за станком, да ведь дети пошли, стариков надо содержать. Жена на дровосушке мается. Не след ее туда посылать, больно там мужики охальные, да и старшие над ними на молодых бабенок, как коты на сало, поглядывают. Кто ни пройдет мимо, всяк норовит бабу за мягкое место ущипнуть. Да нужда не позволяет дома ей сидеть… Ты в нашем заводе бывал?
— Собираюсь.
— Посмотри, посмотри… Увидишь, как чугун и рельсы достаются. По четырнадцати часов с завода не выходим. Домой мужики еле ноги волокут. К сорока годам нет человека, весь у огня искоробился. Да что мужики… Достиг парнишка или девчушка двенадцати годов, еще махонькие, — туда же, в завод. Сколько их мается… А рельсы наши на всю Россию идут, говорят, и за границей цены нашему железу нет. Все же доходы в один карман — Демидову. Ведь экое богатство у человека! Живет в Париже, а мы тут для него стараемся… Поговори с народом, Доня, порасскажет он тебе о жизни. Да так не только у нас, всюду, во всех демидовских горных гнездах…
Говорят, что вот, дескать, все заводские мужики — моты и пьяницы, мимо кабака не пройдут, ноги их туда сами плавят. Да и бабы все сплошь гулевые. Почему пьют? Почему бабы в синяках ходят? От хорошего, Доня? Получит мужик в субботу три с полтиной, она и мучается, как неделю пробедовать. Ну и завернет с горя по дороге в кабак душу отвести, благо и кабаков этих, как капканов, на каждом шагу понаставлено. Выпьет иная бабенка, песни попоет — вот и все ее счастье. Уж тяжелее бабьей доли на заводе не увидишь. Кто пожалеет, она, смотришь, прильнула к нему хоть на один счастливый часок. А то все побои и побои. Ведь человек же!
Спутник по охоте все больше нравился Дмитрию. Красив, умен, талантливая натура.
— Грамотен? — спросил Дмитрий, подметивший свободную речь парня.
— Маленько, — застеснялся Петр. — В школу три года ходил. Потом фершал, хороший тут жил человек, да спился, немножко занимался, к книжкам приучил. А теперь Наркис Матвеевич к своим книгам подпускает.
— Что же читаешь? — расспрашивал Дмитрий, все больше заинтересовываясь им.
— Всякое… «Записки охотника» недавно читал. Еще Глеба Успенского… Вот кто крестьянскую жизнь понимает! Стихи Некрасова… Еще песни люблю. Кольцова мне Анна Семеновна подарила. Так я эту книжку всю наизусть запомнил. А то еще Щедрин… Но тот уж больно строг, словно не пишет, а кричит… Я и свою Дуняшу порой за книги сажаю, а то вслух читаю, пока она с дитенком возится… Читал бы и поболе, да откуда время возьмешь? Все в работе и в работе, а там, смотришь, и по дому надо всякое поправить. Тут еще и в лес тянет. Как выдастся свободный денек, не утерплю, за ружье и айда в лес. Дуняша посердится-посердится, иной раз и до слез дойдет, обидно же, да потом отмякнет. Не в кабак убегаю…
— Сегодня тоже сердилась?
— Сама отпустила, как узнала, что Наркис Матвеевич попросил тебя по лесу поводить. Большим уважением он у рабочих пользуется. Сейчас задумал рабочую ссудную кассу собрать. Большое дело! Сложим мы общие деньги на случай, если у кого в них нужда окажется. Ведь если по гривеннику внести всем рабочим, какой огромный капитал получится! Большое дело на нем можно развернуть. Лавку свою хотим открыть, будут в ней пайщикам товары подешевле. Хоть поменьше кабалы от торговцев… Злобятся тут, конечно, боятся, что наша копейка мимо их загребущих лап проскочит.
Вот оно, ссудно-сберегательное товарищество, о котором с таким пылом говорил Наркис Матвеевич Дмитрию, видя в этом панацею освобождения рабочего человека от многих бед.
— Вернемся домой, — сказал Дмитрий, поудобнее укладываясь у костра, уже сонно жмурясь, — я тебе сам подберу, что читать. Нужны не только художественные книги, но и научные. Займусь твоим образованием.
Этот первый большой разговор вечером, у костра, под летним небом запомнился Дмитрию. Слушая Петра, он как бы схватывал одним общим взглядом всю салдинскую жизнь. Усваивал ее изнутри. О такой же вот беспощадной эксплуатации труда, в том числе и детского, пишет К. Маркс в «Капитале», книге, которую он сейчас читает.
Петр, пригретый искренним сочувствием петербургского студента, еще долго рассказывал внимательному слушателю не только о себе, но и о жизни соседей, о всяких заводских порядках, во всем ущемлявших права рабочего человека, о бездушном начальстве. Простая вроде трудовая жизнь раскрывалась в этом рассказе в разных поворотах, недоступных взгляду со стороны.
Сейчас Дмитрий по-иному, чем до отъезда в Петербург, воспринимал рассказываемое Петром. Опыт, приобретенные знания, помогали ему теперь взвешивать, анализировать социальное неравенство, беды народа, отчетливее видеть губительное зло. Ему хорошо становилось на душе, когда он думал, что писательство — это как раз тот путь, на котором он сможет принести пользу людям.
«Как страшно все разобщены! — думал Дмитрий. — Если бы петербуржцы, такие, как Долгушин, знали, что происходит здесь, «во глубине уральских руд», они специально говорили, — кричали бы! — об этом. Моя жизнь должна быть положена на то, чтобы открыть людям глаза, рассказать о скрытых от общества и потому особенно опасных язвах, изнутри подтачивающих силы народа. Жить для других, — размышлял
