не задернула шторы, чтобы в комнату не светил маяк. Обычно она дожидается, когда я почти засну, а потом сама запирает дверь. Мама очень тихо поворачивает ключ в замке, чтобы не напугать меня. Сегодня же я услышала из-за двери топот, и по тяжелым шагам поняла, что это отчим; его как будто не волновало, что я его слышу. Он с лязгом вставил ключ в замок, запер его, затем несколько раз подергал за ручку, и с каждым рывком я вздрагивала.
Теперь я одна, дрожу от страха и не могу уснуть. Они забыли дать мне на ночь микстуру. Поначалу я испытываю облегчение, но вскоре понимаю, что это заблуждение. Голова идет кругом. В разуме один за другим всплывают всё новые и новые вопросы, и им нет конца. Дальше меня захлестывает потоком самых болезненных воспоминаний, самых горьких мыслей.
И я начинаю сомневаться во всем.
Что, если доктор Блэкрик никакой не злодей? Что, если он без памяти любил своих жену и дочь, а я обвинила его в чудовищном поступке? Что, если он и правда хотел подружиться со мной? Что, если я разбила ему сердце? Что, если теперь он выгонит нас из своего дома и вообще с острова?
Хочу ли я все еще этого? Хочу ли я все еще вернуться в Мотт-Хейвен?
С тех пор как я приехала на Норт-Бразер, я только и делала, что вспоминала всё хорошее о прежнем доме: моих друзей, нашу квартиру, знакомые запахи и звуки, привычный уклад жизни. Но вдали от дома я вижу и его недостатки. Я привыкла к электричеству, хоть и до сих пор не притрагиваюсь к выключателям. Уборная в доме тоже оказалась удобной, а не страшной. В кухне всегда есть свежие продукты. В комнатах всегда тепло. В Мотт-Хейвене я постоянно ходила в истрепанных грязных платьях. И так часто штопала свои чулки, что на них живого места не осталось. В стенах дома шныряли крысы, постель кишела вшами, а в соседней комнате часто селились разные квартиросъемщики, от которых можно было ожидать чего угодно.
Я думаю о фрейлейн Гретхен — как сильно буду скучать по ней, если уеду отсюда. Думаю о прогулках вдоль берега — их мне тоже будет не хватать. Думаю о маме — какой счастливой она выглядела в последнее время: усталой, да, но всегда с улыбкой на лице. К тому же у нее здесь есть любимое дело. К тому же у нее, кроме меня, есть тот, кто ее любит. Что бы там ни говорили о моем отчиме, я больше не могу отрицать, что это не так. Он правда любит ее, и очень сильно.
Неужели я уничтожила наш шанс на счастливую жизнь?
Если бы я была хоть чуть-чуть посмелее, если бы не видела тени за каждым углом, может, этого получилось бы избежать?
Луч маяка поворачивается и заливает светом комнату. Я зажмуриваюсь, но от яркости веки изнутри как будто краснеют. Я слышу, как со звонким лязгом отпирается замок.
Я тут же сажусь в постели, но свет гаснет. Мама, это пришла мама. Она тоже не может уснуть. Она же так сильно расстроилась. Наверное, ей уже лучше — и хватит сил, чтобы отругать меня. Пожалуй, мне стоит извиниться, и, если я буду убедительной и честной, возможно, получится всё исправить.
Ручка поворачивается, и дверь со скрипом приоткрывается — мама заглядывает в комнату.
— Мам? — шепотом зову я ее. Разум отчаянно цепляется за мысль, что мы сумеем обрести счастье, что я не разрушила всё окончательно и бесповоротно.
Комнату снова заливает свет.
Дверь настежь открыта. На пороге никого. И тут из коридора доносится…
Динь-динь-динь-дилинь-дилинь!
Звенит рядом с красной дверью.
Я быстро смотрю на книжный стеллаж. Серебряного колокольчика нет на полке. Затаив дыхание, я прислушиваюсь. Луч света от маяка дважды падает на мою кровать, прежде чем я наконец решаюсь откинуть одеяло и встать.
Мои босые ступни оказываются в ледяной луже.
Вместо того чтобы закричать, отпрыгнуть в сторону или рухнуть на пол — всё это успевает прийти мне в голову в один миг, когда сердце замирает от страха, — я просто застываю на месте. Кожа покрывается мурашками.
Я чувствую, как они ползут от кончиков пальцев вверх по ногам словно множество сороконожек. Затем щекочут мне спину, грудь, шею. Не удивлюсь, если волосы на голове встанут дыбом — как волоски на руках.
Мне кажется, что проходит целая вечность, прежде чем мне удается пошевелить конечностями. Двигаясь очень медленно, я наклоняюсь к прикроватному столику и открываю маленький ящичек. Достаю оттуда спички и зажигаю одну. Комнату озаряет оранжевый свет. Я замечаю, как что-то метнулось и скрылось в тени. Трясущейся рукой подношу горящую спичку к свече и оказываюсь в спасительном круге света.
Переставляя ноги по одной, я выхожу из лужи и смотрю на пол. Мне стоит огромных усилий снова не оцепенеть от страха.
Я наступила прямо на мокрые следы с моим размером стопы.
Следы эти ведут от лужи к двери, а оттуда — в коридор. Подняв свечу повыше, я вижу, что в коридоре следы тянутся влево и заворачивают за угол.
Динь-динь-дилинь-дилинь! — звенит колокольчик.
Меня трясет, но я заставляю себя сдвинуться с места. Прохожу по комнате. Собравшись с духом, ступаю в коридор. Свеча дрожит у меня в руке, я прослеживаю взглядом вереницу мокрых следов, которые мерцают в пляшущем свете. Цепочка обрывается перед дверью на чердак. Рядом с дверью, будто древняя горгулья у ворот замка, сидит Царапка. Его черный мех поблескивает в тусклом свете. Желтые глаза сверкают. Ободранный тощий хвост подергивается туда-сюда, а затем, не сводя с меня взгляда, кот просовывает лапу под дверь и тянет ее на себя.
Дверь со скрипом открывается.
Сквозь темную щель я вижу половину лица девочки.
Кэтрин.
Ее глаз моргает. Она вскидывает голову. Кожа у нее такая бледная, будто полностью обескровлена. К щекам липнут мокрые пряди волос, с которых на пол капает вода. Ее лицо исчезает, но через секунду появляется палец — всего один. Я не уверена, что он крепится к руке.
Девочка манит меня за собой, затем пропадает.
Динь-дилинь-динь-дилинь! — теперь звон доносится сверху, с лестницы на чердак.
Сердце глухо бухает в груди. Раскаленный воск с подсвечника капает мне на руку, стекая по бледному пятнышку ожога от папиного пролитого кофе. Но я едва замечаю, что руку жжет.
— Мр-р-рмя-я-ау-у-у! — Хрипло мяукнув, Царапка проскальзывает за приоткрытую дверь.
Я не всегда была Angsthäschen.
Да, я боюсь. Мне так страшно, что меня бьет
