пришел, не захотел там ночевать. Говорят, он терпеть не может больницы.
Я забеспокоилась, ну и пошла за ним, вдруг помощь нужна. Мало ли, какими медикаментами его напичкали, упадет еще.
Топала за ним прям до его комнаты на втором этаже. По дороге еще на лестнице спросила, как ему помочь, но он не ответил. Зато как открыл свою дверь, вдруг усмехнулся вроде как с сарказмом: «Хочешь помочь, заставь меня забыть обо всëм. Заходи и раздевайся. Кажется, тебе не терпелось залезть в мои штаны?»
А потом врубил свет и обернулся.
Я аж вздрогнула. Такой там страшенный свежий рубец на половину лица был! Как у Франкенштейна, без повязок или пластырей. А может, он сам снял. И видно было, что зашивали…
Короче, я с перепугу чуть глаза не выронила, а он продолжал с какой-то странной кривой улыбкой:
«Не сдерживай себя, Лина, и вали отсюда. Мне плевать на твою реакцию. Особенно после того, как моя потенциальная девушка сегодня увидела меня и сразу же решила, что нам лучше остаться друзьями.»
Я бы и правда свалила прочь, но у меня ноги почему-то не слушались. А последние слова, ну не знаю, возмутили, что ли. Ну и подумаешь, что Батянин больше не идеальный красавчик, мужикам этого и не надо! Зато он мужественный! И от его присутствия всегда волнительно.
В-общем, я стояла и прикидывала, что бы эдакое сказануть, чтобы приятно поразить его своим отношением. Тогда он усмехаться перестал и махнул рукой.
«Ладно, иди уже, не тормози, — говорит. — Я не в обиде, честно. И даже придам тебе ускорения новостью… Мои родители в коме, а наша корпорация почти банкрот, как оказалось. Так что можешь за мной не гоняться, детка. Мажор из меня совсем не перспективный, как видишь».
Вот как, ну как он узнал мои мысли насчет него, я не знала. А еще была вне себя от досады из-за того, что он всë понял. Поэтому ляпнула в ответ:
«Ну и что? Денежки — это, конечно, очень хорошо, но ты и без них крутой! Заработаешь еще, даже не сомневаюсь. Да и шрам для настоящего мужчины всë равно что украшение, это всякий знает! А девушка твоя — дура и тебя не достойна, раз поджала хвостик при первой же проблеме!»
На эти слова он хмыкнул и обозвал меня почему-то глупышкой-стрекозой, которая ничего о жизни не знает. И улыбнулся. Мне улыбнулся, по-настоящему!!! Первый раз!
И неважно, что его там торкнуло, медикаменты или мои слова, но у меня будто крылья выросли. Ну давай, сказала я себе, вперëд! Ты сможешь его соблазнить!
Потом повисла у него на шее, а он не послал, а без лишних разговоров приступил к делу…»
Когда я дохожу до этого места, мое лицо вспыхивает от неловкости. Поспешно пролистываю лишние подробности слишком интимного «дела» и дочитываю заметку:
«…но остаться на ночь в его комнате Андрей не разрешил. Так что я вернулась к себе, поняла, что мы с ним забыли о предохранении и тааак обрадовалась! Теперь осталось только запастись тестами и ждать.»
Сразу перехожу на последнюю пятую закладку, но в ней уже не чувствуется легкомысленного отношения к жизни. Она — последняя во всех смыслах. Потому что после нее в дневнике нет никаких заметок, и написана она гораздо позднее, спустя несколько месяцев. Без восклицательных знаков, смайликов и прочей мишуры, апатично, грустно…
И очень устало.
«21 марта. Сегодня мне неожиданно позвонил Герман и предложил денег за одну девочку из моей двойни. Сказал что она очень ему нужна. Я испугалась… но ответила, что не собираюсь от отказываться от своих детей.
Герман страшный человек, но я не думала, что он еще и псих. Совсем помешался на Батянине!
Теперь, когда я знаю, кем он на самом деле является, мне так сильно хочется вернуться в прошлое и всë исправить! Убежать от него со всех ног без единого слова, а не соглашаться, как глупая дура. Хотя почему «как», дурой я и была, что вообще ввязалась во всë это. К чему я пришла в итоге?
Андрей ненавидит меня.
Его отец не выжил, а мать хоть и пришла в себя, но осталась инвалидом и на окружающих не реагирует. Даже на сына. И самое ужасное, что он узнал о моей причастности к взрыву еще до того, как я выяснила, что залетела. Даже разговаривать не захотел, а номера его я не знаю. Да и охрана теперь у него такая, что не подступиться… Это понятно, он сейчас сильно занят спасением отцовской корпорации от банкротства. Его люди сами всю прислугу рассчитали и выставили на улицу, а дом уже продали.
Но может, это и к лучшему?
Наверное, у меня проснулся материнский инстинкт, или как там это безумное чувство называется, не знаю… С тех пор, как я почувствовала, как толкаются в моем животе сразу две крошечные нежные жизни, меня преследует страх, что Батянин их отберет у меня сразу, как они родятся. Если узнает о своем отцовстве. Ведь он может, у него и деньги, и власть, а я никто. Со мной, убийцей его отца, он жить точно не захочет, а дети — это его родная кровь.
Что еще?.. Маман со мной почти не разговаривает.
Она сначала обрадовалась, когда я сказала, что беременна от Андрея, и хотела отправить письмо на почту корпорации. Но я ее остановила. Призналась в том, что натворила. Так что теперь дневник — это единственная моя тайна от нее. И я наверное больше не буду его вести. Видеть не могу напоминание о своих ошибках… А сжечь рука не поднимается. Засуну куда-нибудь на чердак.
Может, тогда мне станет легче и не так страшно.
Я плохо сплю, всë время нервничаю… Кто знает, чего теперь ждать от Германа. Да еще и токсикоз этот замучал. Скорее бы роды! Мне обещали сделать кесарево. А еще надо придумать моим девочкам имена. Надеюсь, они вырастут не такими глупыми, как их мама.
Ладно… пора с этим покончить.
Прощай, дорогой дневник! Спи спокойно на старом чердаке…»
Вот и всë.
Осторожно, как бомбу замедленного действия, я закрываю розовую обложку. В горле стоит какой-то ужасно горький ком, который никак не получается сглотнуть.
Моя мать к концу дневника заметно повзрослела, но она еще не знала, что ее непутевая жизнь совсем скоро оборвется. Так рано и трагично…
Глаза начинают щипать непрошеные слезы, и я прикрываю веки, не давая себе расклеиться. Вдох, выдох, Диана. Медленный вдох…
