— купец идёт. Обличье-то вроде знакомое, а одёжа нерусская и борода крашеная, вылитый бохмит... Много тут наших горе мыкают, — добавил он и поскучнел. — А как их выручишь...
Гюря только вздохнул:
— Никак, в воротах стража. Да и нельзя мне в драку вязаться. У меня, брат, вот тут, — он постучал себя по лбу, — все до мелочи сидит: и где стены подряхлее, и где ров осыпался, и сколько в городе уланов[67]. Десяток людей выручишь, а дело загубишь. Ведь великий князь идёт сюда со всеми полками.
Последние слова Гюря произнёс шёпотом.
— Когда домой-то, дядя? — спросил Прокша.
— Завтра с солнышком тронемся. А сейчас спи давай, набирайся сил...
Разбудил их голос муэдзина с ближнего минарета. Мусульманский священник призывал верующих к утренней молитве.
— Ля илляха илля ллаху!..
Наскоро позавтракав, Гюря и Прокша направились к западным воротам города. Деревянный подъёмный мост через ров был уже опущен, по нему расхаживали два стражника с тяжёлыми секирами в руках. Они мельком осмотрели ранних путников, но ничего не спросили: город начинал жить с петухами, и не было ничего удивительного в том, что кто-то уже торопился в дорогу.
Ночью прошёл дождь, и сейчас в тележных колеях ещё стояла ясная вода. Дорога вела к волжской пристани Ошелу, но Гюря взял правее, чтобы выйти сразу к устью Камы. Однако короткий путь не всегда самый надёжный. Когда уже чувствовалась близость реки, впереди замаячила ватага конников. Судя по островерхим лисьим малахаям, это были половцы.
— Нарвались, — сказал Гюря и выругался.
Кругом лежала степь, ровная как стол — ни леска, ни оврага.
Всадники подъехали не торопясь: знали, что пешему деться некуда.
Их предводитель, пожилой одноглазый степняк, остановил своего коня перед Гюрей и ткнул его плетью в лоб.
— Кто такие? Куда идёте?
— Я купец из Персии, а это мой раб, — ответил Гюря. — Шли в Ошел, да заблудились.
— Где же твои товары, купец?
— Продал.
Одноглазый хмыкнул и мотнул головой. Двое воинов соскочили с коней и проворно обшарили путников.
— Ничего у них нет, — сказал один из степняков.
— Снять всё, — приказал одноглазый.
Гюрю и Прокшу раздели донага. Предводитель перегнулся в седле и сорвал с груди тиуна иконку. Разглядев её, он сказал, ухмыляясь:
— Гюрги[68]. Ты русский. Зачем обманываешь?
Лгать дальше не имело смысла, и Гюря только пожал плечами. К его удивлению, по знаку одноглазого им вернули одежду и подвели запасных коней.
— Садись, поедем, — сказал предводитель.
— Куда?
— К вашим.
— К каким нашим? Русь далеко.
Одноглазый кивнул:
— Русь далеко — князь Савалт близко.
Гюря растерялся.
«Стало быть, половцам уже известно, что князь идёт на Булгарию, — подумал он. — А этого кривого я где-то видел...»
Словно угадав его мысли, одноглазый сказал:
— Я хан Ямак. Хочу служить своей саблей князю Савалту. У меня двадцать сотен воинов.
Поскольку Гюря всё равно не знал, где сейчас находится рать Всеволода Юрьевича, он решил не упрямиться и ехать с половцами.
«Ежели они затевают худое, — решил он, — сбегу и как-нибудь сумею предупредить своих».
Прокша, видно, тоже догадался о намерениях тиуна, поэтому вёл себя смирно.
Под вечер они выбрались к волжскому берегу и поехали вдоль песчаной косы, усеянной перьями птиц. За рекой садилось багровое солнце. Ветер посвистывал в камышах, побрякивали уздечками кони, и кто-то из половцев тянул заунывную песню. В песне говорилось о том, как широка и привольна Степь: скачи день и ночь — и все перед тобою будут склоняться ковыли, седые, как пепел костра.
Пел всадник:
Я хозяин этих степей,
И табуны в них — мои,
И глазам моим становится больно,
Если я вижу вдали
Чужое кочевье...
Уже совсем смеркалось, когда приехали в половецкий стан. Судя по числу юрт, одноглазый не соврал: воинов у него было около двух тысяч.
Хан пригласил русских к себе, в шатёр из белого войлока. Пол внутри был устлан звериными шкурами, в которых блох оказалось больше, чем шерсти. Гюря и Прокша все исчесались, проклиная и хана, и его гостеприимство.
Ночь они провели в отдельной юрте, где тоже одолевали блохи. Поэтому, едва рассвело, Гюря пошёл разыскивать муравейник. Два стража, приставленные к нему, смотрели с удивлением, как русский стащил с себя штаны и рубаху и бросил их в муравьиную кучу. Прокша последовал его примеру. Через некоторое время они отряхнули одежду от муравьёв, и Гюря подмигнул половцам.
— Всё, — сказал он. — Чисто. Ни одной вашей попрыгуньи не осталось.
Половцы, уразумев, в чём дело, заулыбались. Такой способ избавления от блох был им до сих пор неведом.
Глава 29
Восьмого июня судовая рать подошла к устью реки Цивили. Здесь её уже поджидали конные полки Изяслава и Владимира Святославича.
На военном совете было решено оставить струги под присмотром белозерского полка и идти дальше левым берегом Волги.
— Гляди в оба, — сказал великий князь белозерскому воеводе. — Булгары могут ударить в любой час. Охранение выставляй круглые сутки.
Фома Ласкович огладил свою дремучую бороду и ответил с достоинством:
— Я, государь, не вчера родился и повадки нехристей знаю. Можешь быть покоен, врасплох меня не застанут.
И войска пошли вперёд, а белозерцы вытащили суда на остров и начали обносить свой стан частоколом, благо леса под рукой хватало.
Русские полки двигались быстро, останавливаясь ночевать на открытых местах, спиною к реке. Но нападений до сих пор не было.
Старейшины мордовских племён скоро поняли, что русские трогать никого не собираются, и стали привозить на продажу мясо и хлеб. Брать у них что-либо силой великий князь запретил строго-настрого. Он знал: возвращаться на родину придётся той же дорогой, и наживать новых врагов было бы неразумно.
Через несколько дней вернулся отряд Спирьки Уса с известием, что на всей Волге, вплоть до города Ошела, не видно никакого войска. Похоже, булгары о приближении русских полков пока не подозревают, а два струга их вряд ли напугали. Ещё Спирька сообщил, что видел неподалёку отсюда половецкие разъезды, но те были немногочисленны и враждебных умыслов не выказывали.
«Какой леший занёс половцев на левый берег?» — подумал Всеволод. На всякий случай он приказал передовым дозорам быть настороже.
Половцев они увидели на другое утро
