Я не хотел бы повторять то, что я уже больше тридцати лет назад сказал на эту все еще актуальную тему. Ссылка на это принадлежит к познанию ситуации республиканского генерала Салана в 1958/61 годах. Французская республика это режим господства закона; это ее фундамент, когда ее невозможно разрушить противопоставлением права и закона и отличием права как более высокой инстанции. Как юстиция, так и армия стоят выше закона. Имеется республиканская легальность, и именно это является в республике единственной формой легитимности. Все остальное является для настоящего республиканца враждебным республике софизмом. Представитель общественного обвинения на процессе Салана соответственно этому имел простую и ясную позицию; он все снова и снова ссылался на «суверенитет закона», который остается превосходящим любую другую мыслимую инстанцию или норму. По сравнению с этим суверенитетом закона не существует суверенитета права. Он превращает нерегулярность партизана в смертельную нелегальность.
Салан вопреки этому не имел другого аргумента чем указание на то, что и он сам 15 мая 1958 года способствовал генералу de Gaulle в достижении власти [и в борьбе] против тогдашнего легального правительства, что он тогда был обязан перед своей совестью, своим Pairs, своим отечеством и перед Богом и теперь, в 1962 году, видит себя обманутым во всем том, что в мае 1958 года было провозглашено и обещано как святое (отчет о процессе, S. 85). Он ссылался на нацию в противоположность государству, на более высокий вид легитимности в противоположность легальности. И генерал de Gaulle раньше часто говорил о традиционной и национальной легитимности и противопоставлял их республиканской легальности. Это изменилось с наступлением мая 1958 года. И тот факт, что его собственная легальность стала несомненной только со времени референдума сентября 1958 года, ничего не изменила в том, что он самое позднее с того сентября 1958 года имел на своей стороне республиканскую легальность и Салан видел себя вынужденным, занимать сомнительную для солдата позицию, ссылаться вопреки регулярности на нерегулярность и превращать регулярную армию в партизанскую организацию.
Однако нерегулярность сама по себе ничего не конституирует. Она становится просто нелегальностью. Впрочем сегодня бесспорен кризис закона и тем самым кризис легальности. Классическое понятие закона, одно сохранение которого способно держать республиканскую легальность, ставится под вопрос планом и мероприятием. В Германии ссылка на право в противоположность закону и у самих юристов стала само собой разумеющимся делом, которое едва ли еще обращает на себя внимание. И не-юристы сегодня говорят всегда просто легитимно (а не легально), если они хотят сказать, что они правы. Однако случай Салана показывает, что в современном государстве даже сама подвергнутая сомнению легальность сильнее чем любой иной вид права. Это объясняется децизионистской силой государства и его превращением права в закон. Здесь нам нет нужды углубляться в этот вопрос. Быть может все это совершенно изменится, когда государство однажды «отомрет». Пока что легальность является неотразимым функциональным модусом каждой современной, государственной армии. Легальное правительство решает, кто является врагом, против которого должна бороться армия. Тот, кто берется определять то, кто враг, притязает на собственную, новую легальность, если он не желает присоединяться к определению врага прежним легальным правлением.
Настоящий враг
Объявление войны всегда есть объявление врага; это само собой разумеется; а при объявлении гражданской войны это тем более подразумевается. Когда Салан объявил гражданскую войну, он в действительности провозглашал двух врагов: в отношении алжирского фронта продолжение регулярной и нерегулярной войны; в отношении французского правительства начало нелегальной и нерегулярной гражданской войны. Ничто иное не проясняет безвыходность ситуации Салана так отчетливо, как рассмотрение этого двойного объявления врага. Каждая война на два фронта вызывает вопрос, кто же на деле является настоящим врагом. Не знак ли это внутреннего раздвоения — иметь больше одного единственного настоящего врага? Враг — это наш собственный вопрос как гештальт. Если собственный гештальт однозначно определен, откуда тогда берется удвоение врага? Враг — это не нечто такое, что по какой-либо причине должно быть устранено и из-за своей малоценности уничтожено. Враг находится в моей собственной сфере. По этой причине я должен столкнуться с ним в борьбе для того, чтобы обрести собственную меру, собственные границы, собственный образ и облик.
Салан считал алжирского партизана абсолютным врагом. Внезапно в его тылу возник гораздо более скверный для него, более интенсивный враг — собственное правительство, собственный начальник, собственный брат. В своих вчерашних собратьях он внезапно увидел нового врага. Это суть случая Салана. Вчерашний брат раскрылся как более опасный враг. В самом понятии врага должна заключаться путаница, которая тесно связана с учением о войне и прояснением которой мы займемся теперь, в конце нашего изложения.
Историк найдет для всех исторических ситуаций примеры и параллели в мировой истории. Мы уже обозначили параллели с процессами 1812/13 годов прусской истории. Мы также показали, как в идеях и планах прусской реформы армии 1808/13 годов партизан обрел свою философскую легитимацию, а в прусском эдикте о ландштурме апреля 1813 года — свой исторический аккредитив. Так что теперь не должно показаться странным, как было бы на первый взгляд, если мы для лучшей разработки главного вопроса привлечем в качестве примера ситуацию прусского генерала Йорка зимы 1812–1813 годов. Вначале в глаза конечно бросаются громадные противоположности: Салан, француз левореспубликанского происхождения и современно-технократической чеканки, против генерала императорской прусской армии 1812 года, который определенно не мог прийти к мысли объявить своему императору и высшему военачальнику гражданскую войну. Перед лицом таких различий эпох и типов представляется второстепенным и даже случайным, что и Йорк воевал офицером в колониях Ост-Индии. Впрочем, именно бросающиеся в глаза противоположности тем более отчетливо проясняют то, что главный вопрос тот же самый. Ибо в обоих случаях речь шла о том, чтобы решить, кто был настоящий враг.
Децизионистская точность господствует в функционировании каждой современной организации, в особенности в функционировании каждой современной, регулярной государственной армии. При этом главный вопрос для ситуации сегодняшнего генерала весьма точно предстает как абсолютное Или-или. Резкая альтернатива легальности и легитимности — это лишь следствие французской революции и ее столкновения с реставрацией легитимной монархии 1815 года. В такой дореволюционной легитимной монархии, как тогдашняя королевская Пруссия многие феодальные элементы сохраняли связь начальства и подчинения. Верность еще не стала чем-то «иррациональным» и еще не растворилась в простом, исчислимом функционализме. Пруссия уже тогда была четко выраженным государством; ее армия не могла отречься от фридерицианского происхождения; прусские реформаторы армии хотели модернизировать, а не возвращаться к каким-либо формам феодализма. Тем не менее обстановка и среда легитимной прусской монархии того времени может показаться сегодняшнему наблюдателю и в конфликтном случае менее острой и резкой, менее децизионистско-государственной. Об этом сейчас не требуется спорить. Дело заключается только в том, что впечатления различных одеяний эпох не стирают главный вопрос, именно вопрос о настоящем враге.
