Это был бы один, а именно технико-оптимистический аспект чисто технического рассмотрения. Он ожидает Нового Мира с Новым Человеком. С подобными ожиданиями, как известно, выступило уже раннее христианство, а два тысячелетия позже, в XIX веке, социализм выступил как Новое христианство. У обоих явлений отсутствовало все уничтожающее efficiency современных технических средств. Но из чистой техники проистекает, как всегда у таких чисто технических рефлексий, не теория партизана, а только оптимистический или пессимистический ряд плюровалентных полаганий ценности или отсутствия ценности. Ценность, как метко говорит Эрнст Форстхоф, имеет «свою собственную логику». Это именно логика отсутствия ценности и уничтожения носителя этого отсутствия ценности.
Что касается прогнозов широко распространенного техницистского оптимизма, то он не лезет в карман за словом, то есть за ему очевидным полаганием ценности и отсутствия ценности. Он верит в то, что неудержимое, индустриально-техническое развитие человечества само собою переведет на полностью новый уровень все проблемы, все прежние вопросы и ответы, все прежние типы и ситуации. На этом уровне старые вопросы, типы и ситуации будут практически столь же неважны, как вопросы, типы и ситуации каменного века после перехода к более высокой культуре. Тогда партизаны вымрут, как вымерли охотники каменного века, если им не удастся выжить и ассимилироваться. В любом случае они стали безвредными и неважными.
Но как удастся человеческому типу, который прежде поставлял партизана, приспособиться к технико-индустриальному окружающему миру, воспользоваться новыми средствами и развить новый, приспособленный вид партизан, скажем индустриальных партизан? Есть ли гарантия того, что современные средства уничтожения всегда будут попадать в верные руки и что нерегулярная борьба будет невообразимой? В противоположность тому оптимизму прогресса у пессимизма прогресса и у его технических фантазий остается большее, чем сегодня обычно думают, поле возможностей.
В тени сегодняшнего атомного равновесия мировых держав, под стеклянным колпаком, так сказать, их громадных средств уничтожения, могло бы выделиться свободное пространство ограниченной и оберегаемой войны, с обычным оружием и даже со средствами уничтожения, о дозировании которых мировые державы могли бы открыто или тайно договориться. Это бы могло дать в итоге войну, контролируемую одной из этих мировых держав и было бы чем-то подобным dogfight.50 Это было бы по-видимости невинной игрой точно контролируемой нерегулярности и «идеального беспорядка», идеального в той мере, в какой им могли бы манипулировать мировые державы.
Наряду с этим существует, однако, и радикально-пессимистическое tabula-rasa-решение технической фантазии. В обработанной современными средствами уничтожения области конечно все будет убито, друг и враг, регулярный солдат и нерегулярное население. Тем не менее, технически можно помыслить, что некоторые люди переживут ночь бомб и ракет. Перед лицом этой возможности было бы практически и даже рационально целесообразно, вместе запланировать ситуацию после бомбежек и уже сегодня подготовить людей, которые в бомбами разоренной зоне сразу же займут воронки от бомб и оккупируют разрушенную область. Тогда новый вид партизана мог бы добавить к мировой истории новую главу с новым видом взятия пространства.
Так наша проблема расширяется до планетарных размеров. Она даже вырастает до над-планетарного. Технический прогресс делает возможным полет в пространства космоса, и тем самым попутно открываются неизмеримые, новые вызовы для политических завоеваний. Ибо новые пространства могут и должны быть взяты людьми. За взятиями суши и моря старого стиля, как их знает прежняя история человечества, последуют взятия пространства нового стиля. Однако за взятием следуют деление и использование. В этом отношении, несмотря на весь прочий прогресс, все остается по-старому. Технический прогресс вызовет лишь новую интенсивность нового взятия, деления и использования и только еще усилит старые вопросы.
5. Легальность и легитимность.
В развитии партизанства нам встретилась фигура генерала Салана как показательное, симптоматическое явление последней стадии. В этой фигуре встречаются и пересекаются опыты и воздействия войны регулярных армий, колониальной войны, гражданской войны и партизанской борьбы. Салан до конца продумал все эти опыты, следуя неизбежной логике старого тезиса, что партизана можно побороть только партизанским образом. Это он последовательно делал, не только с мужеством солдата, но и с точностью офицера генерального штаба и пунктуальностью технократа. Результатом было то, что он сам превратился в партизана и, в конце концов, провозгласил гражданскую войну своим собственным верховным главнокомандующим и своим правительством.
Что является внутренним средоточием такой судьбы? Главный защитник Салана, Maitre Tixier-Vignancourt, в своей большой заключительной речи перед судом от 23 мая 1962 года нашел формулировку, в которой содержится ответ на наш вопрос. Он замечает о деятельности Салана как шефа OAS: я должен констатировать, что старый воинствующий коммунист, если бы он вместо главного военного шефа стоял во главе организации, предпринял бы иные действия, чем генерал Салан (S. 530 отчета о процессе). Тем самым угадан решающий пункт: профессиональный революционер делал бы это иначе. Он занимал бы иную позицию, чем Салан не только применительно к заинтересованному третьему лицу.
Развитие теории партизана от Клаузевица через Ленина к Мао двигалось вперед путем диалектики регулярного и нерегулярного, кадрового офицера и профессионального революционера. Посредством доктрины психологической войны, которую французские офицеры — участники войны в Индокитае — переняли от Мао, развитие не возвращалось в роде ricorso к началу и к истокам. Здесь нет никакого возврата к началу. Партизан может надеть униформу и превратиться в хорошего регулярного бойца, даже в особенно храброго регулярного бойца, быть может, подобно тому, как о браконьере говорят, что он представляет собой особенно умелого лесного сторожа. Но все это помыслено абстрактно. Переработка учения Мао теми французскими кадровыми офицерами на деле содержит в себе нечто абстрактное и, как это однажды было сказано в ходе процесса над Саланом, имеет нечто от esprit geometrique.
Партизан способен легко превратиться в хорошего носителя униформы; напротив, для хорошего кадрового офицера униформа — это нечто большее, чем костюм. Регулярное может стать институциональной профессией, нерегулярное не может. Кадровый офицер способен превратиться в великого основателя ордена, как святой Игнатий Лойола. Превращение в до- или субтрадиционное означает нечто иное. В темноте можно исчезнуть, но превратить темноту в район боевых действий, исходя из которого прежняя арена империи разрушается и вынимается из сети большая сцена официальной публичности, — этого не организуешь с технократической интеллигенцией. Ахеронт невозможно просчитать заранее и он следует не каждому заклинанию, пусть оно исходит от такой умной головы и пусть она находится в такой отчаянной ситуации.
В нашу задачу не входит высчитывать, что вычисляли интеллигентные и опытные военные времен путча в Алжире апреля 1961 года и организаторы OAS со ссылкой на некоторые для них весьма естественные конкретные вопросы, особенно относительно действия террористических актов против цивилизованного европейского населения или относительно выше упоминавшегося заинтересованного третьего. Уже этот последний вопрос достаточно многозначителен как вопрос. Мы напомнили о том, что партизан нуждается в легитимации, если он хочет держаться в сфере политического и не хочет упасть в сферу криминального. Вопрос не исчерпывается некоторыми ставшими сегодня обычными дешевыми и несерьезными антитезами легальности и легитимности. Ибо легальность оказывается именно в этом случае самой сильной законностью — тем, чем она первоначально собственно была для республиканца, а именно рациональной, прогрессивной, единственно современной, одним словом: высшей формой самой легитимности.
