утреннего кофе ощущаешь только лёгкую тоску от того, что не можешь вернуться обратно.
– Вернулись, Андрей Михайлович? – Я не слышал, как вошёл Отто, и вздрогнул от неожиданности.
– Вернулся, да. Очень подходящее слово.
– Я знаю.
– Это был ДМЗ?
– Не совсем. ДМЗ обычно курят, но курение мне кажется не совсем эстетичным. У препарата нет пока названия, над ним я и работаю вместе с Заворотниным, если так можно сказать.
– Сколько меня не было? – спросил я.
– Час. Я добился того, что эффект длится час. И это только начало.
– А сколько хочешь, чтобы эффект длился?
– Я хочу, чтобы вернуться было нельзя.
От этих слов Отто я испытал какое-то глубокое удовлетворение. Я вдруг понял всю масштабность его задумки. И понял именно так, как это можно было понять, только находясь в том космосе, где я недавно находился. Без оценок и размышлений, без сомнений и концепций. Ещё я предположил: а что если Отто уже постоянно находится в таком состоянии? Насколько же тогда силен его разум? Что если он одновременно и там, в космосе, наполненном смыслом и цветами, и в то же время умудряется существовать здесь – в этом нелепом состоянии бытия, которое мы называем человеческой жизнью? Он прав, он чертовски прав – у человека не надо спрашивать мнения, человека нужно спасать, срочно спасать, нужно показать ему тот космос, который теперь для меня полузабытый сон. Мне захотелось вскочить и расцеловать Отто за то, что он мне показал. Мне хотелось смеяться и плакать, и Отто увидел это желание во мне. Он смотрел на меня по-отечески, именно так, как я смотрел на него, когда он сидел на кухне дома-музея в самом начале этой истории и ещё не умел говорить. Но не умел ли?
– Я понимаю, – ответил я.
– Пойдёмте, Андрей Михайлович, Марианна готовит шикарный ужин.
Пока мы ждали ужин, я успел приговорить бутылку вина. Отто не отставал от меня. Мы не общались, и наше распитие выглядело странно. У меня не было никаких вопросов, а Отто нечего было сказать. Всё было понятно, не так, конечно, понятно, как в космосе, наполненном красками, но и такое понимание тоже хоть что-то, но значило. После ужина я сразу пошёл спать и забылся настолько глубоким сном без снов, словно никогда и не спал по-настоящему. Наутро мне нужно было возвращаться в Москву. Перед посадкой в самолёт Отто протянул мне папку.
– Что это? – спросил я.
– Письма Кости Лейбы, думаю, вам будет интересно почитать. Я вчера распечатал.
Я взял папку из рук Отто и прошёл на посадку. В самолёте открыл заранее купленную маленькую бутылку коньяка и только тут понял, что не позаботился, чтобы лететь бизнес-классом. Удивительное открытие. Почему мне вдруг стало всё равно, почему мне стал безразличен комфорт? Я наполовину опустошил бутылку и, когда самолёт набрал высоту, открыл папку, чтобы почитать, что там написал Костя Лейба.
«Здравствуй, мой друг Отто. Правда, я не знаю, можно ли тебя называть другом. И не потому не знаю, что мне интересно твоё мнение, а потому, что не уверен теперь в том, что ты вообще хоть когда-то был моим другом», – так начиналось письмо.
Глава четвёртая
«Здравствуй, мой друг Отто. Правда, я не знаю, можно ли тебя называть другом. И не потому не знаю, что мне интересно твоё мнение, а потому, что не уверен теперь в том, что ты вообще хоть когда-то был моим другом. Но черт с ним, с другом, могу ли я тебя называть теперь учителем, несмотря на то что считал таковым? Нет, конечно нет. Я – твой учитель. Я всё тебе дал и всему научил. Кем бы ты был, славный Отто, если бы я тебе не передал практику? Вундеркинд? Да, просто вундеркинд, без цели, без смысла существования. А сейчас посмотри на себя, кем ты стал благодаря мне! И что ты сделал, великий Отто? Что ты сделал? Ты предал меня, ты предал всё, за что мы бились, предал то, в чём и был единственный смысл. Мы с тобой должны были пробудить человечество, пускай насильно с помощью горя и смерти, ведь только горе и смерть могут что-то изменить в людях, но ты испугался, ты спрятался, ты якобы нашёл другой путь. Ты, мой Отто, – трус, просто трус, самый никчёмный трус, что только может быть. И трусость твоя не в том, что ты был не способен довести дело до конца, а в том, что только ты и был способен, но испугался. Ровно так же испугался, как боится любой, кто живёт в нашей стране. Только бы за тобой не пришли, да? Только бы быть на свободе – вот что ты выбрал. Но, конечно, ты оправдываешь свой скотский поступок тем, что выбрал путь чище, но это значит только, что ты боишься испачкаться, хочешь быть чистеньким, а так не бывает, если собрался изменить мир. Я, мой дорогой Отто, испачкаться не боюсь, я теперь вообще ничего не боюсь, я – шаман, я всегда им был и навсегда им останусь. Моё лицо обезображено в битве со зверем, на моих плечах шкура зверя, которого я уничтожил своими руками, и я иду за тобой, мой драгоценный Отто. Я иду за тобой, слышишь! Я иду с севера, и ты ответишь за своё предательство, ты увидишь, что я – твой учитель, я знаю истину, а ты – паразит, который высасывает последние соки из моей истины. На этом месте мне нужно было бы закончить своё письмо, но я знаю, о да, конечно, ты не такой как все, великий Отто, ты не устрашился и не выбросил письма, ты ждёшь истории. Как ты говорил: „В любых словах есть истина, если перестать придавать значение словам и научиться видеть образы там, где любой другой видит только буквы“. И сейчас в моих словах ты видишь не только буквы, но и образы, так ведь? Если ты ещё хочешь выслушать мою историю, я расскажу тебе, даже несмотря на то, что тебя я теперь презираю, мой бестолковый ученик. А история моя удивительна. Моя история рождается в битве, и не в такой битве, как ты себе сначала выдумал, а выдумав, поверил в её реальное существование и сбежал с поля боя. А в настоящем сражении с диким зверем, который изуродовал своими когтями моё лицо, своими зубами моё тело, но не смог изуродовать мой дух, как изуродовала тебя твоя вымышленная битва. Теперь шкура этого зверя на моих плечах, а его клык – кулон на
