кулак к плечу, – в ответ взбугрился железный боксерский бицепс, и прочная ткань рукава гнило расползлась на глазах удивленной Шакиной – лопнула на тверди мускула.
В ответ Оля только покачала головой.
– За рукав не беспокойтесь, – сказал Котовский, – ткань у меня есть, рукав сошью новый.
Через двадцать минут вагон был набит битком – было тесно, но места хватило всем – и врачам, и отставшим бойцам Котовского, и самому Котовскому с сопровождающим его старичком.
Гулко лопотала буржуйка, рассказывая что-то собравшимся, стреляла жаром в нутро нагревающегося вагона, вкусный сосновый дымок полз по пространству, рождал у людей улыбки – таким дымком обычно пахнет в жилых домах, под родными крышами…
Дорога предстояла непростая. По красным тылам с гиканьем носилась белая конница, жгла хаты, рубила людей, вешала большевиков. Стоны и плач стояли в тылах.
Котовский постарался, чтобы перед отправлением поезда из Брянска бойцы его получили в комендатуре запас патронов – ясно было, что по пути придется отбиваться…
Неплохо было бы добыть и пулемет, но с пулеметами была напряженка, пулемет можно было отбить только у белых, у красных все пулеметы находились на строгом учете, и никакой командир не пожелает добровольно расстаться с ценным оружием.
Брать же силой нельзя – у своих не берут.
Комендант выдал Котовскому два ящика патронов, – видать, расстрогался от прилива теплоты, накатившей на него после встречи со знаменитым комбригом, и три винтовки из своего личного резерва – для врачей, умеющих стрелять.
– С Богом, – сказал комендант Котовскому, поднял руку, словно собирался перекрестить Григория Ивановича, но вовремя вспомнил, что большевики не очень были склонны поддерживать религию, и поспешно опустил руку.
Комбриг это засек, ухмыльнулся – хорошо, что комендант не осенил его какой-нибудь брошюрой с ленинской статьей, – с «Апрельскими тезисами», например.
Когда уже задвигали дверь теплушки, – закрыть вагон было сложно, поскольку все железные части покрылись едкой ржавой коростой, – в вагон боком просунулся конопатый, с длинными патлами парень в едва державшейся на голове мерлушковой папахе. К папахе была пришпилена красноармейская звездочка, под звездочкой болтался красный революционный лоскуток. Ткань была легкая, мягкая, от холода свернулась в жалкую рогульку.
– Впустите меня в вагон, – громко заканючил парень, – мне с вами надо, на юг.
– Кто такой будешь? – с грозным видом подступил к нему один из ухажеров Ольги Шакиной – расторопный, разогревшийся в работе, похожий на Троцкого. – Откуда?
Парень понял, что его не прогонят, заулыбался, обнажив наполовину вылущенный рот, – зубы ему повыбивали явно в драках, – и сдвинул на затылок папаху.
– Я из полка Мишки Япончика, – неожиданно сообщил он, – кликуха – Кипелый.
– А как здесь, на севере, в Брянске оказался, – поинтересовался Котовский, – полк твой ведь на юге, под Одессой воюет.
– Вот я туда и устремляюсь, – заявил гость, – от полка нашего мало чего осталось, а то, что осталось, перекинули сюда, помогать красному Петрограду.
– Мы тоже помогали красному Петрограду, – заявил старичок, сопровождавший Григория Ивановича, – да только вот – половина полегла от сыпняка и брюшняка.
Тем временем нежданный гость уже целиком ввинтился в вагон и, улыбаясь радостно, не обращая внимания на предупреждения о тифе, двух видах этой грозной болезни, унесшей уже многие тысячи жизней, потер руки. Глянул на шакинского ухажера и в глазах его мелькнуло испуганное изумление.
– Извините, товарищ Троцкий! Не хотел помешать вам.
– Да ты мне и не помешал, дурак, – грубо заявил тот и, напрягшись, с силой задвинул дверь вагона. – Поехали!
– А где сам Япончик? – спросил Григорий Иванович, стирая со лба пот: болезнь вновь подступила к нему, она накатывала волнами.
– Япончика расстреляли, – просто ответил гость.
Этого Котовский не знал, озадаченно покачал головой: конечно, за Япончиком было много грехов, но для того, чтобы приговорить к свинцовой пуле, надо было иметь очень веские основания.
– За что его? – спросил Котовский.
Парень схлебнул с верхней губы растаявший снег, косо, словно бы испытывал физическую боль, приподнял плечи.
– Этот вопрос, товарищ, следует задать тому, кто держал в руках револьвер.
– Товарищ, – Котовский не удержался, хмыкнул, – все мы – товарищи…
За стенкой теплушки раздался вой ветра: порыв был сильный, заглушил стук тяжелых колес, ветер, да еще с морозом, – штука для бойцов гибельная, оледенеть можно в десять минут. А Котовский подумал о том, что Япончик был в Одессе фигурой очень приметной, колоритной.
Невысокий, с раскосыми антрацитовыми глазами, более похожий на китайца, чем на японца, с желтоватым румяным лицом и жесткими, как проволока, черными волосами, он мог навести ужас где угодно и на кого угодно, – причем не только на отдельного «венца природы», мог поставить на колени целый район.
Вообще-то Япончика вовсе не Мишкой звали, а Мойшей, фамилия у него была польская, можно сказать, шляхтецкая – Винницкий, в Одессе он всегда оказывался первым в местах, где пахло жареным, пули обладали способностью облетать его стороной, даже если были выпущены в упор, Мишка умел отводить их.
И вот Мишки-Мойши нет…
Котовский помнил, с какой помпой уходил Япончик на фронт. Из своей братвы он образовал полк, который был включен в состав сорок пятой дивизии – той самой дивизии, которая была родной для Котовского.
Бойцов в Мишкином полку было много, в бригаде Григория Ивановича, даже в лучшие ее дни не бывало столько – две тысячи двести два человека.
Почти каждый из бойцов Япончика был похож на клоуна, выделен чем-нибудь шутовским – либо ярким капором, содранным с какой-то одесской старухи, либо теплой дамской кофтой, украшенной парой заплат, либо шляпкой, увенчанной попугайскими перьями, либо клетчатыми шотландскими гетрами…
Комиссаром в полк Япончика был назначен суровый анархист Александр Фельдман. Работу ему предстояло проделать огромную, чтобы привести полк в нормальный вид, – проще было перелопатить столовой ложкой гору Арарат или вскипятить Черное море вместе с рыбой.
Уходил полк Япончика на фронт с оглушительным шумом, барабанщики из Мишкиной банды били колотушками в пустые кастрюли, которые тащили с собой, и вопили на все голоса, как отпробовавшие водки обезьяны, на идущих в неровном строю бойцов вешались девахи с голыми ногами и сладострастно взвизгивали, за первым батальоном двигалась телега, доверху нагруженная бутылками шампанского, к телеге была привязана бодливая коза, на рогах которой болталась старая соломенная шляпа-канотье с пришитым к ней большим розовым бантом.
Весело было.
Некоторые бойцы пили шампанское прямо на ходу, передавая бутылки друг другу.
Командир полка ехал впереди своих боевых батальонов на французском автомобиле и приветственно взмахивал рукой – вдоль улицы, по обе стороны выстроились одесситы и не сказать им приветственный «салям» было бы просто неприлично, Япончик кланялся в обе стороны и вздымал над собой руку, шевелил пальцами на ветру. В другой руке он держал розу и постоянно подносил ее к носу.
На коленях у новоиспеченного военачальника лежала серебряная сабля, с которой он не знал, что делать, а над головой трепетало знамя,
