ерундой.
— Стой — два!
Когда до тебя долетало с соседнего поста этаким вскукарекиванием, то сразу вносилась ясность: либо смена, либо проверка.
Числовой пароль задавался на караул и, теоретически, его знали только часовые, помначкара, начкар и офицеры. Девять — так прибавляй к двум семь и кричи в ответ, а если не крикнешь, ошибешься или решишь забить — мало ли как выйдет. Почему? Всё просто: часовой есть лицо неприкосновенное и если часовой после числового пароля и «стой, кто идёт» опускает предохранитель, досылая патрик, то если у тебя в голове мозг и ты ей, головой, не только ешь, то встанешь и попробуешь понять — где ж ошибся, а?! А так… А так тут граница, недавно прошла война, пацаны дёрганые, сам виноват.
— Есть с фильтром?
Если трубка тапика пыхтела такую хрень, то становилось ясно — числовой пароль и отзыв дело рук смены, а кто-то из своих в караулке сейчас уже озадачен и ищет сиги вместо «примы». Хотя, и это честно, у нас и «примы» то тогда не имелось. Да-да, так и было.
Тапик, трещащий внутри поста — благословение Божье тех восемнадцати-девятнадцатилетних пацанов из девяностых, отдававших долг Родине, той самой, что невзлюбила их ещё в самом детстве.
Дни
Караульное утро смазывалось в памяти только в путь. Утро в распалаге растворялось самоповтором, но хотя бы казалось чем-то настоящим. Либо удачно притворялось, не иначе. Утро задавало пинка и начинало день, очередные сутки диковатой жизни.
Сыро, холодно, привычно пахнет гарью и дизелем. Соляра в печку поддаётся под давлением, через прут от койки, прям форсунка, пых-пых, пламя жадно вздыхает и жрёт криво-косые непросохшие поленья, дарит иллюзию тепла. Иллюзию, тепло появлялось в сухую солнечную погоду, когда солнце добиралось до макушек палаток через бетонные рёбра мертвого коровника. Тогда тут даже бывало жарко, до той же самой сырости, только от пота, а не от испаряющихся последков караула с сапог, бушлатов и прочего.
Октябрь улетал в прошлое и с ним убегали остатки тепла, поглаживая наши самые застенчивые мысли о будущей зиме по головкам и приговаривая:
— Да-да, пацанчики, воттак и случится, только хуже, ещё хуже, совсем абзац.
Спать в форме мы начали в декабре, в ноябре как-то держались, развешивали сушиться на дужки, чей-то комплект в проходе, чей-то у стенки палатки. Бояться лошар из числа дембелей не приходилось, кителя с брюками сравнялись с их собственными заношенностью и протёртостями быстро. Такие и красть-то западло чётким пацанам, а нечётким ваще фиолетово.
Утро начиналось одинаково и также одинаково становился сам собой каждый день. С обязательно-довольным:
— Растащило, духи, подъём!
Нас, несомненно, тащило, тащило до ужаса и натурального морального оргазма. Да-да, именно так и было, точно вам говорю. Вот прям с первых минут нового дня, он же такой неожиданный и каждый раз интересно-неизвестный, верно?
Встать, спрыгнуть, стараясь аккуратнее, ведь ногами попадёшь только на холодный бетон, ничего больше. Сланцы мы только начинали шарить, понимая — гигиена важна, грибок разницы не видит, но прошарить сланцы посреди Дага девяносто восьмого чаще всего не получалось. Потому и ногами на холодный бетон.
Натянуть штаны поверх доставшей белки, натянуть китель, затянуть ремень или портупею, парашютом портянки и в сапоги, чтобы винтить к умывальнику. Умывальник, ржавое корыто на приваренных ножках, труба над ним, несколько сосков, плюющих ледяной водой. Зубы чистить просто ужас, но отсутствие витаминов, так себе жратва и эта самая вода делали своё дело: зубы приходили в негодность чересчур быстро.
— Маму теряем, тела, быро-быро, пора жрать, чо дедушки вас ждут?!
Как нормальные пацаны с КМБ превратились в натуральных упырей, оставшись теми же самыми замками и командирами отделений? А чёрт его знает, товарищ майор. Да и какая разница?!
— Строится, строится! Первая рота уже вас обогнала! Взво-о-од!
Иногда мы горлопанили песни, но чаще всего просто шли в столовую.
Незаметно многие звуки растворялись, превращаясь в само собой обычное и естественное. Топот десятков сапог, шорох брезента палаток, скрип так себе петель так себе дверей, выпускавших кого-то из старшин, контрабасов или даже товарищей офицеров, согласно жребию обязанных следить за своим батальонным стадом, прущим с позвякивающими котелками.
Клеймения краской давно не осталось, мы царапали на крышках фамилии, взвода и роты. Внутри шумела подпрыгивающая кружка, а ложки мы незаметно приучились таскать в карманах. Оставишь в котелке — не найдёшь, а потом останется только люминий. Если повезёт, само собой.
Растяжки, пыль, спотыкающийся Митрофан с третьей, все веселятся, без бега пытаются успеть обогнать соседей. Товарищи сержанты гогочут ровно гуси или бабуины, мы ржём конями, котелки звенят, позади, не успев насладиться первой нормальной утренней сигой, матюгается старшина, начиная догонять разогнавшееся стадо, прущее к ПХД.
Всё заканчивает половина дивизиона, объединившаяся со сменившейся и тесной небольшой кучкой, превратившись в затычку узкого горлышка между палатками. Шестая рота в карауле, третий батальон зевает и смотрит на наши гонки. Дурость какая-то.
Большие термосы раздачи, пар над чаем, сечка, пахнет сардиной в масле, пахнет яйцами вкрутую, легонько щекочет нос копченой колбасой. Завтрак даже неплох, чай сладкий и вполне себе тёмный, чего больше? Всякие индийско-цейлонские бергамоты дома, вместе с мамиными плюшками и, само собой, пирожками.
Ложки скребут по крышкам, закидывая кашу. Кто-то уже снова трётся на раздаче, тут как у монахов в пути — чуханить не западло, прошарил, так жри сколько влезет.
— Долго едим, бойцы, — басит начаштаба, ложки скрипят быстрее. Сержанты, понтово закидывая в утробы одни яйца с рыбой, начинают скалиться и готовятся подорваться и подорвать. Нас, само собой.
— Проголодались, воины?! — Мисюра вкатывается в столовую с весёлыми матерками и, лихо прищурившись, всматривается в обилие скорлупы на столе сержантов, — не расслабило, товарищи командиры?!
Мисюра знает, что говорит, Мисюра начинал со срочки, через прапора стал летёхой, Мисюру накалывать — себе дороже.
— По физо соскучились?
Сержанты грустнеют, но Мисюра чего-то добрый и пропадает в сторону офицерской столовой.
Встали, вышли, потопали в распалагу, рассыпались в сторону камышевого бастиона сортира, задымили, дожидаясь построения и нарезки нарядов. Их нарежут, запаришься нарядить, ага…
Обед всегда отвратно пахнет пустыми щами из банок, лохмами капусты, становясь вкуснее лишь от круто сваренного густо-липкого гороха. Сардина в масле пока ещё вкусна и привлекательна, яйца всё также радуют и не покидают крышку котелка после утра. Несомненно, стоило списать на проснувшуюся совесть товарищей дедов-сержантов, регулярно обносящих роту с нормальным балабасом, но Мисюра, курящий за оконцем-клапаном и равномерно смотрящий в соседние, на их совесть не похож. Он смахивает на олицетворённый живительный
