подражая матери, сказала Анна. – Мы и сами не знаем, что тут Александр Сергеевич напридумал.
Дарья Петровна приложила к себе наряд и подошла к зеркалу. Губы её дрогнули:
– А много ли соберётся гостей?
Она старалась изо всех сил, чтобы мысли не проявились на лице.
– Столько ещё не бывало, – сказала Анна. – Даже циркачи заказаны.
– Маменька, вы станете Клеопатрой? – спросила шестнадцатилетняя Евпраксия, миниатюрная, с чёрными живыми глазами и бровями, которые не находили себе места.
– Где же здесь Клеопатра? – растерянно спросила Прасковья Александровна, разматывая наряд из парчи. – Поповское облачение какое-то.
– А кем будет господин Вульф? – не унималась Евпраксия.
– Я бы предпочёл остаться собой, – отозвался Вульф.
– Вот ещё, – возразила Прасковья Александровна. – Александр Сергеевич весь маскарад придумал. Всем костюмы роздал. Рисунки. Сюжеты. Зачиталась. И там нет никакого Алёши Вульфа. А есть…
Она направила палец на Вульфа, припоминая:
– Хуалар!
Вульф равнодушно пожал плечами.
– А кем мы нарядим господина Языкова? – спросила Анна.
– Турумбар! – ответила Прасковья Александровна.
– А я с радостью! – отозвался Языков.
– Мне всё велико! – пожаловалась Мария, серьёзная девочка шести лет.
Из-за коробки показалась трёхлетняя Катя.
– Дай! – крикнула она и потянула за край пёстрого наряда, который держала Мария.
– Вы будете капельками или пчёлками, – сказала Прасковья Александровна. – Я вам сошью…
– В любой истории есть капельки и пчёлы, – стараясь быть серьёзным, сказал Языков.
В окне возникло беззубое лицо старика-конюха.
– Барыня! Барыня! – вытаращив глаза, закричал он. – Гнедыш-та убёг!
– Конюшню на ночь не закрыли, нехристи?! – в сердцах крикнула Прасковья Александровна.
– Как не закрыть! – сказал конюх. – На все запоры-с. Но он ещё вчерась убёг. Как мы ему крылья-то для примерки приладили.
– Тогда надо говорить «улетел»! – поправила Мария.
Под общий смех Прасковья Александровна строго махнула на конюха рукой:
– Поди. И чтоб к маскараду сыскали!
Конюх побежал прочь от окна, не разбирая дороги.
– Ох, – Анна вытащила из коробки маску смерти.
Борзая Ряшка, собравшаяся было совсем уснуть, подняла морду и завыла.
– О Господи, – сказал Вульф.
– Ряшка, вот я тебе! – строго сказала Прасковья Александровна.
Собака послушно положила голову на лапы.
– А кто будет Смертью? – спросила Дарья Петровна.
– Я знаю! – сказала Анна.
– И я! – подхватила Евпраксия.
Она забрала у Анны маску Смерти и надела её на себя. Расставив тонкие руки, загудела и двинулась на Марию. Та завизжала и стала продираться между коробками и костюмами. Катя собралась заплакать, но Прасковья Александровна вовремя подхватила её на руки.
Евпраксия, чуть картавя, гробовым, по её мнению, голосом продекламировала:
– И он к устам моим приник, и вырвал грешный мой язык, и празднословный, и лукавый…
– Это его новое стихотворение, – пояснила Анна Дарье Петровне.
Евпраксия схватила Марию за плечи.
– И жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой, – глаза её весело горели сквозь прорези глазниц.
– Бе-е-е… – Мария показала Евпраксии язык.
– А он что, разве ещё не здесь? – спросила Дарья Петровна.
– Скоро прибудет. Куда ж мы без него? – ответила Прасковья Александровна.
Пели жаворонки.
Стоя по пояс в воде, Бошняк старательно тёр плечи. Голова его была уже намылена так, что в пене видны были только кривые отверстия глаз. Рядом с удовольствием плавал Фома Фомич. Сделав несколько энергичных гребков, он нырнул. На мгновение пятки его задержались над поверхностью, потом пропали.
На берегу у коляски ждал Фролка с чистым бельём и флаконом духов. Поодаль нюхал землю конь Фомы Фомича.
Донников вынырнул и сказал, словно вдруг вспомнил:
– Признаться, и меня поразил сильный магнетизм Каролины Адамовны. Такие женщины могут властвовать над вами, использовать, сводить с ума…
Бошняк исчез под водой. Шипя, расползлось по воде пенное пятно.
Фома Фомич нырнул. Некоторое время по поверхности скользил лишь его голый зад. Потом показалась голова.
– Сразу по приезде вокруг неё возник будто вихрь, – продолжал Донников. – Городничий, все домочадцы души в ней не чаяли, а маленькая Вера – так та с колен её не слезала. Она же, казалось, была расстроена. Во время разговора внезапно замолкала. Или, наоборот, была эмоциональна в каких-то пустяках… – Фома Фомич лёг на спину, блаженно взглянул в небо. – Всё изменилось, когда она заговорила о вас. Она говорила с таким уважением и трепетом, будто в жизни не встречала более достойного человека.
Донников улыбнулся, не обращая внимания на плывущую мимо него пену:
– И, совершенно не зная вас, я вдруг проникся к вам огромной симпатией и доверием.
– Фролка, полотенец! – Бошняк вышел на берег.
Подойдя к коляске, он принял у Фролки полотенце, вытерся, надел штаны, чистую рубаху, свежий сюртук. Сбрызнул голову духами.
Донников, заметно хромая, выбрался следом. На плечах синели давно зажившие шрамы.
– Чёрт побери, я бы влюбился в неё без памяти, если бы уже не был влюблён.
Фома Фомич сунул палец в ухо, склонил голову и принялся подпрыгивать на одной ноге.
Бошняк одёрнул рукава сюртука:
– Вы очень любознательны, Фома Фомич, и для полицмейстера открыты необычайно.
– Любознателен, – произнёс Фома Фомич. – Да-с. Как полицмейстер любознателен…
И добавил серьёзно:
– В любом злодействе связи есть. Просто не все они сразу видны-с.
Вдали за лугом показался синий изгиб лениво текущей Сороти, деревянные ворота усадьбы.
– Глядите-ка, Михайловское, – сказал Фома Фомич. – Вот и добрались.
Они въехали на аллею, усыпанную красным песком. По обе стороны разбрелись ели, старые дубы. Их листья и спрятанные скамейки смотрели насмешливо на непрошеных гостей.
Показался дом с мезонином и башней.
– Стой, – сказал Бошняк.
Фролка натянул поводья. Бошняк выбрался из коляски.
Фома Фомич спешился и привязал коня. Направились к дому. Над дверью старого амбара веснушками темнели следы от пуль.
– Постреливает Александр Сергеевич регулярно, – объяснил Донников.
– Кучно кладёт, – заметил Бошняк.
– С двадцати шагов.
Бошняк кивнул на пулевое отверстие в двери:
– Но один раз рука всё-таки дрогнула.
– Это мой выстрел, – сказал Донников.
Из дома им навстречу вышла Арина Родионовна – полная краснолицая старуха с крупным носом и в чепце, из-под которого выбивались седые пряди.
– А чего вы? – спросила.
– К Александру Сергеевичу, матушка, – ответил Донников.
– Усвистал куда-то, хлопотун… – сказала старуха и пошла в дом.
– Нянька его, – шепнул Фома Фомич.
– Ничего, скоро будет, – на ходу говорила Арина Родионовна. – Вон и батюшка Иона тоже дожидается.
Бошняк и полицмейстер вошли в дом. Миновав полутёмную переднюю и девичью с запахом прялки и рукомойника, они оказались в гостиной с изразцовой печью, книжным шкафом, потрескавшимся кожаным диваном. На диване и на столе в беспорядке валялись книги и исписанные листы. В оконных стёклах жужжали пчёлы. На широком подоконнике цепью растянулись горки табачного пепла.
Навстречу поднялся пузатый, со спутанной бородой и сиреневыми щеками священник.
– Отец Иона, – склонил он плешиво-масляную голову. – В Свято-Успенской обители иеродиакон-с. Наслышан. Наслышан о деяниях и воскрешении вашем.
– И что вы по этому поводу думаете? – спросил Бошняк.
– А что ж думать-то? – ласково отозвался отец Иона. – Когда человек умирает, все знают, каков он. А вот когда воскресает, тут и не понять, кто перед тобой.
– Провинция, Александр Карлович, знает о Санкт-Петербурге гораздо больше, чем может вместить северная столица, – Донников подсел к отцу Ионе. – Слухи, известия, сплетни прилетают сюда вместе с заезжими господами и превращаются в фольклор.
Отец Иона благожелательно закивал. Ему нравилось всё, что складно сказано.
Бошняк, будто невзначай, принялся
