и Ванюшка, Димачка ахвицер и этот… высокий… ат, карга, забыла, как звать-то. Мать богородица, дева непорочна… слава те, что живы, что не покалеченные.
Иван первым скакнул с брони. За ним Витек.
— Серый, тушняк где? Ну, посмотри там… Коробку клали еще ж вчера. Ага, давай. Оппачки.
Витек схватил коробку и плюхнул себе на плечо.
— Здрасть, теть Наташ, куда тащить, в подвал?
Тетка Наталья заохала, закачалась из стороны в сторону как большая кукла-неваляшка.
— Ой, да как же, чтоб без вас-то… и Димачка с вами, ах ты моя дарагая.
Каргулов сидел на броне и недовольно сопел. Кобель вырвался из-под Натальиных ног и чуть не вцепился в колесо — рычит, слюной исходит. Мишаня на броне распластался, пулемет раскорячил, ленту рукой поправил.
— Правильна, охранник.
Иван винтовкой отгородился от пса. Пуля только оружия и боялся — рычать будет скулить, но не полезет.
— Со стволом не поспоришь, — говорит Иван. — А где Сашка, теть Наташ?
— Да уйди ж ты, зараза! — Наталья махнула на пса подолом длинной юбки. — Сашка? Да гуляет где-то… Драчливый стал. Как бы с этими басурманами не задрался до беды. А вы што ж, все мыкаетесь? Ай, а Димачка… не забижают его в вашей армеи?
Каргулов на броне стал пунцовым. Больше всех тетка Наталья жалела взводного — и все из-за его худобы. Каргулов поджимал губу, краснел как девушка — но старухины причитания сносил терпеливо.
— Мать свята непорочна… да что ж ты такой худой! На, на, Димачка, конфеток, арбариски. Да бери… Не смотри на них, оглоедов. Ванька, чево смеешься? Мальчонка, ить, совсем: шея-то худюшшая, прям как Сашка мой.
Она тянулась скрюченными пальцами к Каргуловской ноге в пыльном ботинке; дотронувшись до штанины, погладила. Каргулов до боли закусил губу, но стерпел.
— И как же таких хиленьких берут в вашу армию?
Каргулов чуть не плакал, распихивал конфеты по карманам. «Арбари-иски! — страдал Каргулов. — Сама не ест, небось, зубы все повыпадали… Пацаны ржут. Ну, бабка, опозорила вконец!» Буча скалил хищно зубы. Мишаня, наставив пулемет на мрачные развалины, изредка косился в их сторону, добродушно улыбался.
Потом, когда тушенку оттащит трудяга Витек, когда Пуля, успокоившись, заляжет у черной дыры, ведущей в подвал, начнет тетка Наталья рассказывать про свою жизнь. Ивану поначалу было неинтересно: набожная тетка Наталья все поминала богородицу и вспоминала, как сажали розы они у реки Сунжи в парке. Того парка и в помине уж нет, ям нефтяных нарыли там. Софринцы-«вованы» у моста воткнули крест поминальный.
— И вот, как ударили в пушки, как застрочили пулеметы окаянные, так мы сначала не поверили… а как убило учительницу Клавдею со всею семьей, да как постреляли лысеньких, вон таких как Ванюшка… — она глянула на Ивана и охнула. — Ой, Ванятка, а чего ж глаза у тебя дурные такие, матушка свята… прям, будто болеешь ты. Не болеешь, штоль?
Иван на тетку глянул — заморгал, задрожали губы — спрятался: сам не сообразит отчего, но так, словно застыдился он, как тогда в бане, когда в душу его заглянул кто-то с неба. Но то ж бог был… Тетка Наталья, охнув, схватила ведро без прихватки, прямо с костра. Иван подумал — и как не обожжется, а потом сообразил: руки у нее, ладони — черны, короста, а не ладони. Не жжет ее, старую — уже не больно ей.
— А у Мадины, суседки моей, сын старший, — она испуганно огляделась и шепотом: — вить в этих был. Убили его. А Мадина крича-ала! Я по ихому понимала раньше, щас уж и забыла все… Кричала, клялась богом, что теперь и жизни ей не будет, пока десятерых… — она долго подбирала слово, — солдатиков, таких вот как вы, как Димачка… ох матушка! не поубивают ее родственники, не отомстят за сынка-то.
У Иван шею свело судорогой, пошевелиться не может.
— А ить и убили, хвалились на людях, не боялись, — подул ветерок, еле слышно скрипит тетка Наталья, — головы порезали по-басурмански.
Взвилась белая копна на ветру: стала тетка Наталья страшной, неопрятной — огромной толстоногой старухой.
— Потом и родственников ееных тоже… И до сихов пор… друг дружку, мать дева…
Ошалел Иван: замутило его — затрясло аж.
Мишаня заметил с брони, как «жигуль» проехал, остановился, а стекла тонированные, и поехал дальше. Надо торопиться теперь.
Добрая тетка Наталья, добрая. Это-то Иван понял сразу. А чего же она так страшно говорит? Страшно… Да чего ему, Ивану, уж бояться? Отбоялся он еще в девяносто пятом…
Район, где жила теперь тетка Наталья, считался когда-то богатым — элитным, как теперь говорили. Дорогие особняки, вокруг сады и каменные заборы, улицы тихие ровные.
— Тут и армяне проживали до войны, и евреи, и партейные. Размеренная жизнь туточки была до войны.
Теперь одна только тетка Наталья и обитала на этом огромном пустыре, где сады заросли диким вьюном, а элитные развалины поело за зиму грибком и плесенью. Многодетную Мадину звала Наталья по старой памяти «суседкой». Соседствовали они, когда бомбили Грозный, в этом бомбоубежище и переживали самые смертные дни.
— Тогда ить не разбирались кто чьего роду-племени, — подвсхлипнула Наталья, рукавом потерла вислую щеку. — Солдатики придут, я Мадининых в охапку, говорю, прям плачу: свои мы, сынки-солдатики, мирные. Как объявятся боевики, Мадина по-своему с ними лопочет. Бородатые Аллаху своему покричат «акбары», и снова мы днюем, ночуем. А теперь говорит, что… акупанты! Так-то.
Ходила Наталья в церковь.
В церкви, на горелых кирпичах, у обрушенных стен собирались православные помолиться, попросить у бога еды, тепла и чтоб уехать отсюда, хоть куда-нибудь, хоть на край света. Но из православных оставались в Грозном старичье и убогие — те, кому и ехать некуда, у кого ни паспорта, ни прописки.
— Настоятелем тама старичок с бородою. А как служит, как! — светится тетка Наталья, как с иконы лицо стало. — Алтарь на рождество снежком запорошило, грязь-то, старсть битую и не видать стало. И военные были, комендант ваш, степенный мужчина. Фуражку снял, крестился. Батюшка иканастасы в руках держит, а я свечку держу и молюся с другими.
Наталья сложила руки на коленях и блаженно запричитала, прикрыв веки:
— «Отче-ее а-аш… иже еси на небеси-и… да святи… имя твое-еее… да прии… царствие твое-ее… да буде… воля твоя-аа…» — помокрели глаза у тетки Натальи, течет мутная старческая водичка из-под век. — И вот как отчитает батюшка, а мне уж кажется, что царствие небесное не за горами. Еще немного помучиться, пострадать, и заберет боженька всех нас, горемычных, на небо.
Мишаня совсем на нервах, жмется к пулемету щекой.
Иван
