— там в келье много ума не надо. Дергай себе за рычаги и больше ни о чем не думай. А вот мы… мы тут стараемся, мы людей кормим вкусно и сытно! Вот я сам может и не повар — но на мне столько дел подсобных! За день столько шагов намотаю — ноги отваливаются, поясница немеет и дыхание в груди спирает. Заснуть вот ночами не могу. А все одно мне себя не жаль! Раз уж меня в свое время избрали сюда — я людей не подведу и позабочусь о том, чтобы у них в кельях горячая еда вовремя появлялась. А теперь и ты сюда избран! Вижу, что бурлит в тебе недовольство остаточное — но ведь когда с тобой Тошич беседы вел тайные, пусть и не напрямую, он ведь спрашивал готов ли делу полезному всю жизнь служить… или не спрашивал?
— Спрашивал — пробурчал я, чуток потрясенный его неистовостью и искренностью.
— Ты ведь ту главную записку в еде получил? Где спрашивалось о готовности служить?
— Ну получил…
— Ну вот и не криви теперь рожу, Тихон! Мог бы и в келье остаться — сколько тебе там еще годков оставалось до свободы стариковской?
— Прилично…
— Но ты выбрал другой путь — правильный! Пошли уже! — подвыпивший старик убрал опустевшую бутылку и заторопил меня — Кухни ждут. Покажу тебе все хозяйство, покажу и место, где ты завтра свой первый рабочий день начнешь. У каждого есть свое место и свои обязанности. Фурриары за миром временно оставленным приглядывают и за общим порядком вокруг Столпа. Мы кухонники людей кормим. А люди рычаги дергают, чтобы людоед лютый никогда от сна морозного не пробудился, сил не набрался и всех людишек не пожрал. Пошли, Тихон… покажу тебе фронт твой боевой…
— Как скажете, Василий Азаматович.
— Ты главное меня слушайся во всем. И поддерживай меня! Я ведь ради всех стараюсь — а за земляков наших особенно переживаю! А то больно сильно нас порой на задний план задвигают — старик обидчиво поджал губы — Мы ничем других не хуже! И наша задача — доказать это остальным! Так что ты мне помогай во всем, слушай как наставника, а я уж за тобой пригляжу как следует. Что скажешь?
— Я с вами, Василий Азаматович! — уверенно произнес я, глядя ему в глаза — Я с вами!
* * *
Кухни…
Они впечатляли. И одновременно вдруг оживили в голове достаточно приятные детские воспоминания.
Более того — я испытывал шокирующей силы чувство дежавю.
Достаточно близко от деревни, где прошло мое детство, находилось крупное предприятие. Убей не могу вспомнить что именно они добывали, но там почти рядом с друг другом находилось три больших карьера. Из двух что-то регулярно вывозили огромные машины, а еще один карьер был брошен и в нем собралось целое озеро, чей уровень продолжал повышаться из года в год. Внутри котлованов рычали могучие экскаваторы, изредка там гремели взрывы. К карьерам вела широченная дорога, по которой вечно громыхали и пылили самосвалы. И на этой же дороге находилось одноэтажное просторное здание столовой для рабочих. Построено оно было из кирпича, широкие окна заливали обеденный зал солнечным светом, вокруг росли пыльные зеленые насаждения, а на заднем дворе работники разбили свой собственный огородик, где произрастали огурцы, перец, всякая зелень и сочные, лопающиеся во рту теплые сладкие помидоры.
Обо всем этом я знал не понаслышке — я излазил там каждый уголок, побывав в каждом помещении, на каждом складе и холодильнике, на каждой огородной грядке. Дело в том, что бабушка иногда замещала свою часто болеющую подругу, которой повезло попасть на эту хлебную должность — и терять она ее не собиралась. В те безоблачные для меня время сквозь пальцы смотрели на наличие детей на производстве и в результате, когда бабушке приходилось спешить на помощь захворавшей подруге, я, само собой, отправлялся с ней и проводил весь день в новом и удивительном для себя месте.
Детская память не сохранила всего, а позднее еще больше воспоминаний ушло в небытие, но самое яркое я живо помню по сию пору — и прямо сейчас все больше и больше картинок прошлого возвращалось и загоралось перед глазами до боли яркими флешбэками.
Бабушка никуда не ходила по столовой — все ее время уходило на влажную уборку помещений, загрузку посуды в посудомоечную машину, помощь в чистке картошки, когда созданное для этого устройство ломалось, что происходило довольно часто. Ну и на прочие важные взрослые дела ее едва хватало — в общем на меня времени у нее не было, и я этому был рад, равно как и тому, как тут обстояли дела с всемогущей местной властью.
Столовой правили женщины.
Мужчин здесь имелось всего несколько, были они уже в возрасте, занимались делами сугубо техническими и ко мне особого благоволения не высказывали, называя надоедливым шкетом и «шугая» из своих владений. Поначалу один из них, старый и ворчливый, потребовал вообще меня отсюда убрать, но тут к нему выплыла из сумрачной темноты столовой огромная как косатка и рыжая как огонь начальница столовой, обронила пару слов и… больше ко мне претензий ни с чьей стороны не возникало никогда.
Бабушка трудилась не покладая рук и не разгибая спины. В результате все дневное время я был сам по себе, проводя его так, как мне заблагорассудится. Изредка меня отлавливали и заставляли кушать в компании пышных и всегда чуть усталых работниц столовой, пичкающих меня так усердно, что потом еще долго чувствовалась тяжесть в животе. Тогда же я узнал один из важных секретов жизни — «за кулисами» столовой свекольник всегда гуще и в нем больше мяса; сметана в граненых стаканах такая густая, что в ней ложка стоит; котлеты сочнее и поджаристее, говяжьего рагу на тарелке столько, что приходится буквально копать ложкой, чтобы добраться до пюре; нарезанный ломтями хлеб лежит высокими горами на стальных столах и можно брать столько корочек, сколько захочется; а компот из сухофруктов я черпал самостоятельно тяжелым половником из кастрюли такого размера, что в ней можно было сварить меня самого целиком.
Именно в той и возможно уже несуществующей столовой, где каждый день обедали сотни пропыленных мужиков, а на площадке перед зданием потрескивали и позванивали остывающие грузовики, воняющие соляркой и нагретым металлом, я провел одни из счастливейших дней детства. Да в деревне было ничуть не хуже и столь же привольно,
