и просто викарному епископу. Но эти приходы находились в Зап. Европе, и митр. Евлогий был единственным из русских епископов, имевшим полномочия от центральной церковной власти. Таким образом, он не только управлял приходами, но и представлял русскую церковную власть здесь. Так понимали это положение и внешние, и иное понимание было невозможным. В качестве представителя Русской Церкви он был приглашен в Лондон на торжества, связанные с празднованием тысячи шестисот лет со времени Первого Вселенского Собора.
Первый съезд мирян и духовенства, имевший место в июле 1927 года в Париже, прошел в общем благополучно, подчеркнув нерасторжимость связи с матерью-Церковью. Но на нем была проявлена известная обывательщина в вопросе об усвоении Парижскому церковному управлению названия «епархиального», хотя в самой объяснительной записке сказано, что под словом «епархия» понимается «совокупность приходов», т. е. не определенная территория или часть Русской церковной территории, а только приходы, находящиеся в Зап. Европе, территориально не связанные и объединенные только в порядке их административного управления. Если этой совокупности не решились усвоить наименование митрополичьего округа, то эта совокупность имела очень малое приближение и к понятию епархии, как оно сформулировано в постановлениях последнего Поместного Собора.
Однако упорное настаивание на этом названии, как оказалось впоследствии, вовсе не было невинной ошибкой невдумчивого автора этой записки, а тенденцией, которая не была оставлена даже после авторитетного разъяснения митр. Сергия. Тенденция заключалась в том, что якобы эта совокупность может в некоторый момент встать в положение, предусмотренное патриаршим указом от 20 ноября 1920 года, дававшим возможность для старых епархий со сложившейся внутренней церковной жизнью, упрочившимися органами управления и епископом, обладавшим полнотой иерархических прав, самостоятельного управления на время отрыва епархии от церковного центра. Не может быть никакого сомнения, что этот указ ни в какой степени не касался русских церквей в Зап. Европе и уже ни в коем случае не стеснял прав церковной власти. Да и все акты, изданные Св. Патриархом Тихоном, специально касавшиеся устройства управления заграничными церквями, относятся к более позднему времени и исключают всякую возможность ссылки на упомянутый указ. Таким образом, в постановлениях уже первого Парижского съезда была заложена известная двойственность отношения к вышей церковной власти. Прокламируя неразрывную связь, подготовляли фикцию, на которую можно было бы опереться в случае каких-либо осложнений. Как всякой фикцией, так и этой, невозможно прикрыть никакого акта самочиния.
В составе паствы митр. Евлогия всегда были элементы раздорнические и политиканствующие, которым всего скорее приличествовало примкнуть еще к Карловацкому расколу. Личные мотивы и разница политических идеалов, по сравнению с основным настроением карловацкой массы, тогда удерживали их от этого шага. Но разница политических устремлений нисколько не делала их отличными в церковном настроении: церковь использовать в своих политических видах старались те и другие. На этой почве и выявился церковный анархизм и среди пасомых митр. Евлогия. Проф. Карташев[63] позволил себе невозможный с церковной точки зрения и морально предосудительный акт: писания и печатания в зарубежной прессе открытых писем фактическому возглавителю Русской Церкви и даже формулировал отношение к Заместителю, чуть ли не всей паствы митр. Евлогия, как «состояние в тяжбе с митр. Сергием». Некий «прихожанин» в газете «Возрождение» определил настроение самого митр. Евлогия, как аналогичное внутренней оппозиции митр. Сергию, то есть иосифлянскому расколу. Правда, сам митр. Евлогий опровергал это. Но и это утверждение прихожанина на чем-то было основано. Таким образом, уже в 1928 году настроение некоторых, а может быть, и влиятельных кругов среди паствы митр. Евлогия было явно раздорническим. Оставалось только неясным, как и при каких обстоятельствах это настроение создаст новый откол, который внутренне уже существовал.
С конца 1929 года за границей началось движение протеста против религиозных гонений в СССР. Положение карловчан в этом вопросе было несравненно более легким, так как они уже были в расколе, и на попытку митр. Сергия вернуть их в церковь ответили отказом.
В этом отношении гораздо труднее было положение митр. Евлогия, как давшего подписку о неучастии в противосоветских выступлениях. Независимо от подписки, в силу своего исключительного положения в Зап. Европе, митр. Евлогий, по существу и по требованиям церковных канонов, не мог в данном случае действовать только по своему усмотрению. Недопустимо было его участие и по соображениям моральным, так как за него церковная власть несла ответственность перед гражданской властью в России. С другой стороны, безответственные элементы его паствы поддержали и даже требовали от митр. Евлогия участия в молениях-протестах. Противники митр. Евлогия учли всю сложность положения и повели работу со своей стороны. По-видимому, митр. Евлогий в этих трудных обстоятельствах не без колебаний поддался двойному давлению: со стороны части его паствы и его церковных противников. На трудном экзамене на верность Русской Церкви, как ее до сих пор понимал сам митр. Евлогий, он испытания не выдержал. Приняв участие в молениях-протестах, он подводил Высшее Церковное Управление под ответственность, независимо от того, признавал ли он лично ту власть, перед которой церковная власть была ответственна за своего представителя.
Участие митр. Евлогия в протестах необыкновенно осложняло положение Патриаршего Управления в Москве, бросало на последнее подозрение в неискренности и даже в интригах за границей и способно было достигнуть как раз обратных результатов. Уже новогоднее послание митр. Евлогия на 1930 год свидетельствовало о переломе в настроении его и скорее походило, и по содержанию и по стилю, на документ политического свойства, чем архипастырское обращение к своей пастве.[64]
Последующие его шаги не оставляли никакого сомнения в решении следовать по пути карловчан. В таких условиях митр. Сергию и его Синоду не оставалось иного выхода из положения, как резко подчеркнуть свое расхождение с митр. Евлогием. Эту задачу и преследовали две беседы митр. Сергия с советскими и иностранными корреспондентами.
И тут митр. Евлогий не понял ошибочности своих выступлений и продолжал осложнять положение. В связи с указанными беседами митр. Сергия, он опубликовал два документа: «осведомительное сообщение», новая форма литературных трудов, и послание. То и другое произведение свидетельствовали о таком психическом состоянии их автора, которое может быть названо раскольничим. В первом митр. Евлогий писал: «Если бы православный архипастырь оказался способным дать такую беседу, он тем самым разорвал бы свою связь с паствой и самоупразднился в своих иерархических правах».[65]
Таким образом, с того момента, когда митр. Евлогий убедился в подлинности бесед митр. Сергия, он и формально должен был бы разорвать свою связь с первым. На это не хватило духу, а может быть, и сознавалась вся нелепость высказанного в запальчивости положения. Сам же
