быть должны в приходах, куда отписаны. А я-то думаю, отчего приказы мои не выполняются, и готов был всех их. — Он указал неразлучным посохом куда-то на стену. — К ответу призвать. А оно, оказывается, вон что… — И он замолчал, тяжело дыша, набираясь сил перед очередным взрывом своего гнева, который непременно Должен был последовать. Он имел немалый опыт в дознавательстве вины подчиненных своих и мог по несколько часов кряду держать их в страхе, не переставая выкрикивать угрозы и обидные слова до тех нор, пока те не признавались в содеянном. Но случалось и так, что владыка, вконец обессиленный, валился грудью на стол, и тогда бежали за Дарьей, которая не мешкая несла свой особый травяной настой, исключительно хорошо приводивший владыку в чувство.
— Можно гляну на грамоты те? — осторожно спросил Струна, Пользуясь вынужденным перерывом.
Архиепископ лишь устало кивнул, и дьяк ловко проскользнул мимо него и принялся листать злополучные грамоты, беззвучно шевеля губами.
— Похоже, все здесь и лежат, — наконец облегченно выдохнул он. — Я-то уж думал, пропало что. Нет, все на месте.
— Вот именно, что не на месте. А где они должны быть, в который раз тебя спрашиваю?! — Владыка, поднабравшись сил, собирался продолжить допрос и уже поднял руку, чтоб все же словить верткого дьяка за чуб и примерно оттаскать его, но тот, вовремя почуяв опасность, отпрянул, и, уже находясь на почтительном расстоянии от стола, горячо заговорил:
— Понял наконец-то. Дошло! Вы, верно, думаете, что это те самые грамоты, что к отправке подготовлены были?
— Правильно говоришь, — подтвердил его скорую мысль архиепископ, морщась, как от зубной боли. — Чаще бы думал, глядишь, и разбираться с тобой не пришлось.
— Так те грамоты в должный срок ушли куда положено! — радостно и громко, словно глухому, закричал Иван Васильевич. — А это списки с них всего лишь. Храню на всякий случай для верности, а вдруг да понадобятся?
— Как списки? — озадаченно глянул на него архиепископ, начиная понимать, что, скорее всего, совершенно зря ополчился на приказного, который, как оказывается, не распространяясь о том, сделал списки с продиктованных ему грамот.
Он откинулся на резную спинку кресла, украшенного драгоценными камнями, присылаемыми ему в качестве подарков от состоятельных прихожан с восточных окраин епархии, и задумчиво посмотрел на Струну.
Что-то не устраивало его в объяснении расторопного дьяка. Во-первых, он не верил, что тот по своей собственной инициативе вдруг обременил себя лишней работой, чего ранее за ним никогда не замечалось. Во-вторых, было не ясно, почему не поступало ответов от находящихся в его подчинении церковнослужителей на посланные давным-давно им грамоты. Когда он месяц или два тому назад обращался с подобным вопросом к самому Струне, то тот объяснял это весьма просто: дорога дальняя, мог гонец в пути сгинуть, а чаще всего намекал на нерадивость монастырских настоятелей и приходских иереев. Самому же владыке и в голову не приходило, что грамоты его могут преспокойно лежать в соседней с ним комнате, и он частенько поминал недобрым словом всех тех, кому они были адресованы.
И вдруг его осенила мысль, которая прежде не приходила ему в голову.
— Дай сюда любую грамоту, — потребовал он у Струны.
Тот, еще не догадываясь, что задумал владыка, протянул лежавший сверху лист и заблаговременно отскочил в сторону подальше от непредсказуемой начальствующей руки с зажатым в ней посохом.
Владыка же, поднеся лист к тусклому оконцу, принялся внимательно просматривать написанное и, пробежавшись взглядом сверху вниз, бросил лист на стол и припечатал сверху своим сухоньким кулачком.
— Глянь сюда, — властно приказал он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. И ткнул пальцем в самый низ листа, где красовалась его подпись. — Это что?
Струна по-гусиному вытянул шею и, не приближаясь к столу, внимательно вгляделся в то место, куда указывал архипастырский палец.
— Вроде как подпись ваша, — негромко проговорил он. — Она на всех грамотах проставлена, можете проверить.
— Вот именно, что моя! — вновь наливаясь яростью до багровости в лице крикнул владыка Симеон. — Как же она может быть на списочных листах, если подлинные, с моей подписью, как ты говоришь, по назначению отправлены?!
Иван Васильевич потупился, и некоторое время стоял молча, красноречиво шмыгая покрасневшим, как и у владыки, носом. Наконец он на что-то решился и, не поднимая глаз, проговорил с расстановкой:
— Если от себя не прогоните, то скажу.
— Говори, вражий сын, а там уже мне решать, как с тобой, окаянным, поступить. Говори, говори, слушаю…
Владыка сразу как-то помягчал и расслабился, решив, что своего добился и главное дознание подходит к концу. Силы были уже не те, и он не мог, как в ранешние времена, по несколько часов кряду распекать таких вот пойманных с поличным служителей, грозя им всевозможными карами, да так, что многие после того выходили от него поседевшими, а иные и вовсе становились заиками на всю жизнь, Уж больно грозен бывал владыка Симеон в своем праведном гневе.
Струна еще какое-то время, но уже больше для вида помялся, а потом, решившись, выдохнул:
— Подпись-то ваша, но моей рукой писанная.
— Как?! — Владыка на четверть привстал с кресла и сузил глаза. — Ты, морда твоя черкасская, выходит, руку мою подделывать выучился?! Да знаешь ли ты, что за это бывает?
— Знаю, — честно признался дьяк, — наказание великое за то предназначено. Но я руку вашу перенял не корысти ради, а для дела…
— Для какого такого дела?! — Владыку аж всего затрясло, настолько велико было его негодование на подлость приказного. — Про наказание, говоришь, знаешь, кое уготовлено за это, да? Уж не ведаю, как там у вас, в Малороссии, а у нас на Руси за такое ранее на кол сажали в пример другим, чтоб неповадно было, а теперь прямиком на плаху ведут. Правда, по милости великой могут лишь шуйцы лишить, которая в том непотребном деле участвовала. Но это редко, чаще голову долой — и весь спрос. Ведаешь ли об этом?
— Ведаю, — все так же, полушепотом, ответствовал Струна, но обычной своей уверенности при этом не потерял. — Дозвольте слово сказать, ваше высокопреосвященство.
Он знал, что владыка любил, когда к нему обращались по полному титулу, и частенько пользовался этим, желая подсластить сообщаемое при том что-то малоприятное. Сработало и на этот раз. Владыка отставил любимый им посох в сторону, что уже говорило о многом, и благосклонно разрешил:
— Говори, чего хотел, но готовься к худшему.
— Хуже, чем неверие вашего высокопреосвященства, для меня уже ничего не
