мог бежать. Это было невозможно — я совершенно не чувствовал ног.
— БЕЖИМ! — заорал Эдисон.
Он первым помчался в туннель. За ним — Проныра, затем — Данни и, наконец, я.
Безродный помахал нам на прощание, медленно опустил руку — и ринулся вслед за нами со всех своих десятилетних ног.
~
Я хотел повернуть назад. Данни схватил меня за плечо, крепко сжав ладонь.
— Он уже мертв, а ты, идиот, только что потерял десять секунд.
Каждый сам за себя. Я бросился со всех ног, я никогда не бежал так быстро: прочь от приюта, прочь от преследующей по пятам смерти десятилетнего мальчика. Не судите меня. Каждый сам за себя — это девиз не эгоистов, а фигура речи, гласящая, что ничего, кроме нас, уже не важно. Что мы хоть чего-то стоим, поскольку, даже потрепанные и разбитые, мы должны спасать себя — того самого себя, которого у Момо уже практически не осталось.
Красные огоньки на последнем вагоне поезда исчезли. Монотонные фонари, словно нить Ариадны, вели нас к далекому, возможно, воображаемому выходу. Впереди на грани полного мрака мигали силуэты Эдисона и Проныры. Легкие горели. Туннель казался знакомым. Ну конечно — Забвение и его бесконечный ход времени. Я не мог сказать, сколько времени уже бежал: две минуты или два века. Кто-то плакал и кричал одновременно. Легкие горели. Шпалы под ногами, далекий скрип вагонов, отвратительный запах креозота, окружающий нас. Надо было сбавить обороты: на старте я потратил слишком много сил, чтобы дотянуть до конца. Ошибка новичка. Эдисон и Проныра исчезли. Данни бежал где-то позади. Или впереди. Легкие горели. Я пытался перевести дух, выхватывал каждый атом кислорода из жадной темноты. Во рту пересохло — язык был вкуса той ночи.
Долгие часы бега впереди. К чему молиться? Слова не просочатся сквозь стены туннеля. Но все равно, если там, наверху, кто-то есть, помогите нам. Аминь.
И вдруг звук — колыбельная металла. Нет, не так скоро. Пути задрожали. На том конце туннеля сонный парень отошел пописать, вернулся, не вымыв руки, и медленно навалился на переключатель стрелок. Разум бежал впереди меня, я представлял всю эту сцену с ясностью галлюцинации: вот небритый старик в кепке набекрень нажал на чертов рычаг — картина маслом из индустриальной эры, погребенной под светящимся снегом, под грохотом, скрипом, гулом, хриплым дыханием и поющими рельсами. В лицо ударил свежий воздух — что-то огромное пришло в движение далеко впереди. Чудовище.
Еще чуть-чуть, и я сдамся. Еще шаг. На фоне звездного неба выплыли силуэты Проныры и Эдисона. Выход. Вдалеке раздались два свистка — чудовище метило территорию. Еще триста метров. Один шаг шириной в метр. Триста шагов. Может, сейчас мой шаг равен полутора метрам. Шаги в ночи росли на глазах. Не считай.
Беги.
Я выбросился из туннеля прямо во Млечный Путь, в испанский вечер, мгновенно нырнув в ритм фламенко и к дуэнде[21], понимание которых доступно редкому иностранцу. Я бросился в сторону, поднялся по поросшему травой склону — единственному зеленому пятну среди красного Арагона. Проныра и Эдисон уже откашливались у подножия холма. В четырехстах метрах на вершине показался поезд, словно яростный циклоп, освещая себе путь единственной фарой. Он набирал скорость, стремясь к желанным восьмидесяти километрам в час. А Данни еще не было.
Двести метров.
Наверное, он где-то упал.
Сто метров.
Тогда я понял: Данни вбежал в туннель, даже не стремясь выбраться оттуда. По крайней мере, в Испанию. Я изо всех сил махал руками машинисту и кричал: «Стойте, стойте, остановитесь!» Стояла глубокая ночь, а мы были внизу, у подножия холма. Машинист меня не видел.
С диким ревом горбатый Данни вынырнул из туннеля за долю секунды до того, как туда ворвался поезд. Данни поднялся по склону и скинул на землю горб — Безродного. Оба покатились к моим ногам. На лбу Данни бились вены, от усилия готовые вот-вот взорваться в темно-синюю ночь. Лежа в траве, Безродный смеялся, заливался самым звонким на свете смехом. Данни какое-то время всматривался в золотистое от звезд небо — я даже подумал, что он умер. Вдруг из его груди вырвался странный звук: Данни тоже хохотал. Данни смеялся.
Именно в ту минуту я услышал ритм. Он начался со смеха Данни, который вернулся взвалить Безродного себе на спину. Подобные поступки становятся городскими легендами — так матери поднимают машины, чтобы вызволить своего ребенка. Затем — ритм сердца Розы, бьющегося в доспехах от «Диор», словно птенец, рядом с моим. Затем — ритм ветра и гигантская тишина между нотами, а за ней — радость Безродного, который впервые в жизни не видел ни стен, ни решеток. Эта радость горела ясным пламенем, и его языки вполне могли взорвать самолет — все сливалось в одно, воедино, совсем рядом.
На ритме держится все. На ритме держатся наши жизни. В тот вечер я понял, что никогда больше его не потеряю.
~
Следующие два года я не прикасался к фортепиано. Как и предсказывала Роза, впервые я снова заиграл в восемнадцать лет в забегаловке, куда меня наняли, чтобы «немного оживить обстановку». Руки практически не заржавели, и в баре мгновенно повисла тишина: эти люди были знатоками, жителями страны cante jondo — глубокой песни, однако настолько глубокой музыки они никогда не слышали. Я играл Арагону и его охре, в которой рождаются люди и церкви. Я играл этому краю длинных рассветов после брачных ночей, где коса находила на камень — а иногда на убитых поэтов.
Безродного поймали через полгода и отправили во Францию после долгой бумажной волокиты. Для меня, Проныры, Данни и Эдисона дела обстояли куда проще: мы были молоды, сильны и не просили много денег, поэтому никто не обращал внимания на возраст. Работая поденщиками, мы спустились к югу страны, по-прежнему стараясь убраться как можно дальше от приюта.
Наши пути разошлись в Севилье. В двадцать один год я вернулся во Францию, где узнал, что «На Границе» закрыли вскоре после нашего побега — по официальной версии, здание обветшало. Я так и не узнал, сработало ли наше письмо, отправила ли его Роза; может, радиозвезда прочла его и кому-то рассказала. Теперь я мог распоряжаться своим наследством, получив денег достаточно на три жизни вперед. Я стал учителем фортепиано и брал учеников по собственному усмотрению — лишь тех, кто казался мне интересным. Честно признаюсь: я прославился. Сегодня у меня всего один ученик — я провожу слишком много времени вне дома. Талантливый парень,
