— Максим посмотрел старшине в глаза. — Сделанного не воротишь, так у вас говорят? Будем считать, у вас тут не было законности до нашего прихода. Но с этой самой минуты никаких чтобы самочинных расправ. Какой злодей вам ни попадись, да хоть сам Ленин — только справедливый суд. Ясно тебе?
— Да я и сам не рад, что наши озверели так, комиссар, — заторопился старшина. — Говорю же, пытался их удержать, да какое там… А сам-то я за закон и порядок стою, Христом Богом клянусь…
— И второе, — жестко продолжил Максим. — Чтобы никаких больше от меня секретов. Мы на одной стороне сражаемся. Если станем друг другу врать и скрытничать — никогда мразь эту большевистскую не одолеем. Это понятно?
Старшина кивнул. Максим продолжил давить:
— Тогда скажи мне как на духу. Ты видишь, прошлое мы оставляем в прошлом, но мне нужно знать, что именно произошло. Кто жил в домах, в которых вы разместили наших солдат? Где теперь эти люди? Тоже в каком-нибудь овраге?
— Эти-то? — старшина уставился на комиссара с изумлением, похоже, искренним. — Господь с тобой, комиссар! Все живы-живехоньки, вот те крест. Это пусть и большевики, но наши.
— Как — «большевики»? — опешил Максим. — Тоже красные партизаны?
— Да какие они партизаны… Наша беднота, местная. Дрянь людишки, обуза для общины. Работать толком не умеют, все жалобятся только. В долгах как в шелках у крепких хозяев. Так они, как по весне власть Советов наступила, поддержали ее, в этот, прости господи, Исполком записались… надеялись, новая власть долги им спишет. Ну и думали захапать себе чужое добро под шумок-то. Как бы не так, бодливой корове бог рогов не дал. Свергли мы Советы эти богомерзкие. А как красные партизаны принялись тут лиходейничать, так мы своих большевиков из села-то и выгнали. На той неделе дело было. Пошто нам вражеских пособников среди людей держать.
— Они что же, поддерживали партизан?
— Да не так чтобы поддерживали, — старшина почесал в затылке. — Против своих-то кто же за чужих встанет. Хотя если кто и ушел в леса, о том мне не докладывались. У нас же промысел лесной, за всеми не углядишь, кто куда пошел. Помогали они партизанам или нет, а все ж таки одной они веры с ними. Вот мы бедноту эту и выгнали из села от греха подальше. Не убивали, не думай лишнего про нас, комиссар. Если и побили кого, так разве только кто сам первый в драку полез.
— Ясно-понятно… и что же, где эти люди теперь, куда они пошли?
— Да где им быть-то? Недалеко они ушли, со стариками и детьми малыми. В летних овинах сидят. Тут версты три будет. Вот и дома их для солдат ваших пригодились.
— Уже неделю, говоришь… А ведь зима близится. У них есть еда, инвентарь, скотина?
— Да чем они там будут скотину кормить, — старшина отвел глаза. — Мы ее изъяли. В счет долгов.
Похоже, не одни только бедняки норовили под шумок разжиться чужим имуществом.
— И как же они там живут, в этих овинах?
— А то уже не моя печаль, — буркнул старшина. — По-людски, в мире с соседями, они сами не захотели жить. Власть себе забрать хотели, чтобы долгов не платить. Так пусть теперь как знают, так и живут.
— Проводи меня к ним. Прямо сейчас.
— Один пойдешь, комиссар? Конвой хоть возьми.
— Не нужен мне никакой конвой. Я представляю правительство Северной области. Мы одинаково защищаем всех — и богатых, и бедных. И своих людей мне бояться нечего.
* * *
Вокруг овинов прямо на сжатом поле раскинулся лагерь изгнанников. Чадили костры из сырого хвороста, над ними висели котелки — кой-какое продовольствие у «большевиков» все же было. Кто спал прямо на сырой земле, кто пытался соорудить из жердей некую конструкцию, кто тупо смотрел в огонь или куда придется. Преобладали бабы, дети и старики; мужиков, особенно молодых — раз-два и обчелся. Простоволосая молодая женщина укачивала на руках младенца, хотя он и не плакал; чем дольше он молчал, тем сильнее она трясла его с какой-то нематеринской яростью… похоже, надеялась разбудить — только вот он все не просыпался. Максим поспешно отвел глаза.
На одинокого пришлого в британской военной форме — старшина благоразумно вернулся в село от кромки леса — косились настороженно, но будто бы без особого интереса. Похоже, из-за усталости и истощения изгнанники сделались равнодушны даже к собственной судьбе. Потому Максим вздрогнул, когда из-за спины прозвучал женский голос:
— Ты кто такой будешь? Надобно чего здесь?
Максим обернулся и увидел сухую бабу лет сорока с не по-женски тяжелым взглядом.
— Я правительственный комиссар. Пришел, чтобы помочь вам.
— Да ну⁈
Максим вздохнул. Эти мрачные взгляды исподлобья и кривые усмешки успели ему осточертеть.
— Как тебя звать? — спросил он женщину.
— Ну, Марфа.
— Послушай, Марфа. Я понимаю, властям вы не доверяете и не ждете от них ничего доброго. Потому что любая власть была за богачей и против вас. А большевики вам обещали, что при Советской власти будет по-другому. И вы поверили, потому что больше верить вам было не во что. Верно я говорю?
Женщина глянула на комиссара недоверчиво и скорее опустила веки, чем кивнула. Максим все же считал это как знак согласия.
— И видишь, Марфа, куда это всех нас привело? Мы воюем сами с собой, сами себя истребляем. Потому мы должны это изменить. Хотя бы попытаться. Иначе конец нам всем, богатым и бедным, деревенским и городским, тем, кто уходит в леса, и тем, кто надеется отсидеться. Ты меня понимаешь, Марфа?
В этот раз кивок был уже чуть более уверенный.
— Видишь, я один пришел. Я не стану никого наказывать за то, что уже произошло. Нам надо вместе решить, как быть сейчас, там, где мы все есть. Кто у вас старший?
— Дак в каждой семье свой большак. Я у Игнатьевых, как муж на фронте сгинул…
— Хорошо. Собери старших в семьях… большаков. Мы просто поговорим.
Максим отошел в поле на полсотни шагов. В лагере началось вялое движение, люди стали перемещаться между кострами, переговариваться. Пожалуй, если какой-нибудь агент партизан решит пристрелить правительственного комиссара от греха подальше, у него есть к тому все возможности; мало ли трупов уже разбросано по окрестным оврагам…
