в дружественные отношения и заключать мирные договоры с индейскими племенами, что было немыслимо для него. И, даже если бы такая возможность появилась, он считал, что для губернатора Иллинойса было бы неподобающе время от времени, в перерывах между законодательными сессиями, исчезать на несколько дней ради охоты на людей в пределах своего административного округа. Если даже губернаторство предлагало общественный почет и другие преимущества, оно требовало от Мэрдока гораздо больших жертв. Он не мог совместить несовместимое. Иными словами, он понимал, что жизнь ревностного охотника на индейцев подразумевает отказ от амбиций со всеми сопутствующими церемониями и мирскими благами; а поскольку религия, считающая подобные вещи суетными, возводит в заслугу отказ от них, то ненависть к индейцам, как бы ее ни рассматривали в иных отношениях, весьма похожа на монашеское служение».
Здесь рассказчик сделал паузу. Затем, после долгого и тягостного молчания, поднялся на ноги, и, поправляя покосившееся жабо и оглаживая сбившиеся складки на панталонах, выдал следующее заключение:
– Ну вот, я закончил. Заметьте, что я передал вам не мою историю или мои мысли, но соображения другого человека. Что касается вашего приятеля в енотовой шапке, то я не сомневаюсь, что если бы судья оказался здесь, он объявил бы его убедительным подобием полковника Мэрдока, который, слишком широко распространяя свои чувства, тем самым умаляет их глубину.
Глава 28. Спорные вопросы относительно покойного полковника Мэрдока
– Сострадание, сострадание! – воскликнул космополит. – Не бывает здравого суждения без сострадания. Когда один человек судит другого, то сострадание в меньшей мере является даром нашего милосердия, нежели допущением человеческой склонности к ошибкам и заблуждениям. Боже упаси, чтобы мой эксцентричный друг соответствовал вашему намеку. Вы не знаете, либо плохо знаете его. Его внешность обманывает вас; сначала он едва не обманул даже меня самого. Но я ухватился за шанс, когда, из-за раздражения против определенной несправедливости, он приоткрылся передо мной. Да, я ухватился за эту удачную возможность заглянуть в его сердце и найти нежную устрицу за створками прочной раковины. Его внешность – это маска. Стыдясь собственной доброты, он относится к человечеству сродни тому, как в романах старые дядюшки обходятся со своими племянниками, – они постоянно огрызаются на молодых, но любят их как зеницу ока.
– Что же, мы с ним обменялись лишь несколькими словами. Возможно, он не таков, каким кажется на первый взгляд, так что вы можете быть правы.
– Рад это слышать. Сострадание, как и поэзию, необходимо культивировать, хотя бы ради красоты. А теперь, поскольку вы отказались от прежнего мнения, я буду рад, если вы, так сказать, отречетесь и от вашей истории. Она преисполняет меня недоверием, а не удивлением. Для меня некоторые ее части не сочетаются друг с другом. Если Джон Мэрдок был ненавистником индейцев, как он мог быть любящим человеком? Либо его одинокие военные походы являются плодом вымысла, как подвиги Геракла, либо, если они правдивы, то его добросердечность – лишь показное украшение. Короче говоря, если существовал такой человек, как Мэрдок, то он, по моему мнению, был либо мизантропом, либо ничтожеством, и его мизантропия была тем более сильной из-за сосредоточенность на одной человеческой расе. Хотя, как и самоубийство, ненависть к человеку была особенно присущей древним грекам и римлянам, – то есть, язычникам, – но в анналах древней Греции и Рима не сыщется человека, равному по своей ненависти полковнику Мэродку в описании вашего судьи. Могу лишь повторить то, что доктор Джонсон[189] сказал о Лиссабонском землетрясении: «Сэр, я не верю этому».
– Вы не верите? Почему? Или это противоречило его мелким предрассудкам?
– У доктора Джонсона не было предрассудков; скорее, он был эмоциональным человеком, и это причиняло ему страдание.
– Доктор Джонсон был добрым христианином, не так ли?
– Да, так и было.
– Тогда предположим, что он был кем-то еще.
– Тогда ему не стоило сомневаться в землетрясении.
– А если он также был мизантропом?
– Тогда ему не стоило сомневаться грабежах и убийствах, совершаемых в дыму пожаров. Неверные, язычники того времени, не замедлили подтвердить эти и еще худшие сообщения. Поэтому в самом деле; хотя религия, в противоположность общему мнению, весьма сдержанно относится к неверию, презирающему доверчивость, иногда она быстро обращается против него.
– Мы смешиваете понятия мизантропии и неверия.
– Я не смешиваю их, а пользуюсь ими в качестве координат. Ибо мизатропия, происходящая от одного корня с неверием в религию, тесно связана с ним. Я утверждаю, что они происходят от одного корня; если отстраниться от материализма, кто такой атеист, как не человек, который не может или не хочет видеть в человечестве руководящий принцип гуманности? Разве вы не понимаете? В обоих случаях грех состоит в отсутствии доверия.
– Что же тогда представляет собой мизантропия?
– С таким же успехом вы могли бы спросить меня, что такое водобоязнь. Я не знаю, поскольку у меня ее никогда не было. Но я часто гадал, на что она похожа. Я спрашивал себя, может ли мизантроп чувствовать себя довольным, наслаждаться досугом? Быть дружелюбным к самому себе? Может ли он закурить сигару и помечтать? Как ему живется в одиночестве? Есть ли у мизантропа такая вещь, как аппетит? Порадуется ли он спелому персику? Пузырькам шампанского в бокале, который он держит перед собой? Радуется ли он наступлению лета? Как долго он спит зимними ночами? Что ему снится? Как он будет себя чувствовать, и что он сделает если вдруг проснется посреди ночи под раскаты грома?
– Как и вы, я не понимаю мизантропов, – отозвался незнакомец. – Насколько я могу судить по собственному опыту, то либо человечество заслуживает любви своих представителей, либо мне повезло. За всю жизнь мне никогда не приходилось терпеть жестокой несправедливости. Мне лишь понаслышке известно, что такое обман, клевета, презрительность, высокомерие, жестокосердие и все прочие качества такого рода. Холодность со стороны бывшего друга, неблагодарность за благодеяние, предательство чужого доверия, – да, такие вещи случаются, но мне приходится верить на слово другим людям. Если жизнь так хорошо обошлась со мной, разве я не должен восхвалять ее?
– Это было бы неблагодарно с вашей стороны. Человек – благородное существо, и в нашу эпоху сатириков я рад найти того, что имеет доверие к человечности и храбро выступает за нее.
– Да, я всегда мог замолвить доброе слово за человека, и более того, готов совершить доброе дело ради него.
– Вы человек моего склада ума, – произнес космополит с откровенностью, ничего не потерявшей от его невозмутимости. – Действительно, наши убеждения совпадают так, что в если бы об этом было написано в
