время о чем-то энергично перешептывались. Затем старик извлек из-под полы сюртука огромную книжищу, переплетенную коричневой кожей, перо и принялся что-то старательно строчить, поглядывая на сцену и поминутно извлекая из кармана часы на золотой цепочке. Вскоре он вынул из другого кармана подобающую размеру книги печать, дыхнул на неё и с удовлетворенным видом поставил штамп.
В зале стоял шум. Эйфория от случившегося скандала понемногу сходила на нет, зрителям становилось скушно, они вдруг вспоминали, что битый час сидят в вонючем тесном и сыром хлеву, который давным-давно следует сравнять с землею.
Шубин взобрался на сцену и с заискивающей улыбочкой проковылял к артистам.
– Многих лет вам здравствовать! – поклонился Трофим Афанасьич. – Господа, я так понимаю, представление прервано? Не по вашей, конечно же, вине, – оправдывал он артистов. – Но и, смею сказать, не по нашей. Мы уж здесь не при чем, – захихикал Шубин.
Ободняковы смущенно молчали, топчась на месте.
– Коль уж так нелепо вышло, – сказал городничий (улыбка не сходила с его уст). – Так позвольте поинтересоваться: как вам сия мерзость запустения касательно пристанища Мельпомены? – Шубин поводил мясистой рукою, указывая на пространства театра. – Двенадцатый год выбиваю средства из столицы! Вы помыслите! Вертимся не покладая рук. Я как лицо ответственное за город, прекрасно понимаю, что культура, духовная пища – это, быть может, главное, что необходимо совремённому человеку. Не хлебом, хе-хе, единым. Так вот, выбиваю я двенадцатый, значит, год. Седые власы приобрел! А им хоть бы хны – воровство, кумовство, тихушничество, – Шубин махнул рукой. – Ничего! Ни-че-го-шеньки! Только добрые люди и помогают. Дай-то Бог им здоровья, – он перекрестился, приблизился к Ободняковым вплотную и зашептал: – Потому как сведущие в Божьей благодати лица подтвердят – взять того же батюшку игумена Фотия: монетами подаяния выстлана дорога в рай. Дал больше – рай ближе, – заговорщицки сказал Шубин.
Ободняковы от такого тона городничего несколько насторожились, однако же продолжали молчать. Корчившийся в двух шагах подле Трифон не выходил у обоих из головы.
– Мы здесь загибнем, – взмолился вдруг Трофим Афанасьич, на лице его появилась готовность пролить слезу. – Театр рухнет, а второго у нас нету, – самоубийственно соврал он.
В зале многие повставали с мест. Торчащий в проходе люд, не стесняясь, высказывал гадости в адрес устроителей.
Шубин вдруг с ужасом начал понимать, что все его слова бесполезны: миллионщики настолько чудаки, что неспособны думать ни о чем кроме своей пиесы. В отчаянии Шубин принялся было нахваливать постановку, но его перебил громкий окрик из зала:
– Шубин – взяточник и подпевала!
Трофим Афанасьич пришел в ярость. Решительно ничего не клеилось. Он обернулся к залу и, пытаясь определить, с какой стороны доносится голос, возопил:
– Никифор! Взять его! – указательный палец Шубина метался из стороны в сторону, будто он перекидывал костяшки на невидимых счётах. – Возьми, возьми, возьми! Завали его там!
Никифор уже был в зале, вовсе не подозревая о том, что стал косвенной причиной оглушения чумщского исправника Жбыря. Выходил же он по причине весьма прозаической: дело в том, что непосредственно перед спектаклем выдул Никифор семь с половиною кружек клюквенного морсу – вследствие зноя и особенной своей любви к данному напитку, а в антракте проваландался в очереди за ватрушкой, да так и не успел справить нужду.
– Мы, однако ж, пойдем, – поглядывая то на неспокойный зал, то на невозмутимые лица Ефима и Афанасия, пробормотали Ободняковы Шубину. – Обстановка не подразумевает. Продолжать спектакль решительно невозможно.
Усатый подозвал стоявшего у сцены фон Дерксена. Тот говорил с тремя дюжими диковатыми абреками, которые, склонившись над театральным смотрителем, согласно тому кивали, затем развязно подошли к Тушкину и куда-то его повели. Фон Дерксен поманил пальцем давешнего мальчишку, нацарапал на клочке бумаги «Вы отмщены. Знайте.» и приказал сорванцу нестись во весь опор по старому адресу. Затем фон Дерксен с решительностью взобрался на сцену и, багровый, тяжело дышащий, но весьма довольный собой, предстал Ободняковым.
– Уважаемый Генрих Вильгельмович, – робко обратился Усатый к смотрителю изящных искусств. – Дело в том, что спектакль был сыгран не полностью. Понимая недовольство публики, всё же спешим заметить, что затрачены немалые силы и если бы не известный нам force majeure – мы б без сомнения довели пиесу до конца. И, уверяю вас, довели б с успехом…
– Ай, шкап! – что-то припомнив, воскликнул вдруг Крашеный и тут же прикрыл рот рукою.
От этих слов Усатый мгновенно смешался и только и нашел в себе сил, чтобы подавленно пробормотать:
– Просим, Генрих Вильгельмович, произвести пересчет нашего гонорару с вычетом несыгранного времени. И рассмотреть возможность компенсации за срыв, – едва слышно пискнул он и покраснел.
Шубин, не скрываясь, громко ахнул, пораженный наглостью миллионщиков.
– Что там со спектаклей? – кричали меж тем с галерки.
– Продолжай или верни денег! – неслось из партера. – Полтинник уплочен!
– Верно! На самом интересном месте! – подключались с балкона.
– Да закройте же наконец занавес! – в негодовании вскричал на весь зал Шубин. Он был готов вслед за супругою упасть в обморок.
Работники принялись изо всех сил вертеть лебедку, отчего трос мгновенно заклинило. Кто-то полез на занавес чтобы поправить положение и, оборвав ветхую ткань, мешком рухнул на сцену.
– Еще бы мы … Мы бы хотели заявить об… – сбивался Крашеный. – Если только так не было запланировано…
– Поготити, – выставил вперед ладонь фон Дерксен. Потом он сказал в сторону, Шубину: – Так вот в чём дело. Артисты оказались прижимистые. – Ладонью фон Дерксен слегка коснулся груди Усатого. – Поготити, дорогие господа артисты. Вычет и вправду будет, и составит он, – фон Дерксен вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, развернул его и, подслеповато щурясь, зачитал: – Кхе, семьсот пятьдесят два рубля с полтиною.
– Как?! – воскликнул Крашеный, приседая.
– Что?! – вскричал Усатый, подскакивая на месте.
Сумма была огромной. Да что уж говорить – просто колоссальной.
– Плюс ко всему, – деловито продолжил фон Дерксен. – Так называемый вами «срыв» имеет свои нюансы. Эммм… Перец Цвиевич! – крикнул он в зал. – Покорнейше вас прошу поспособствовать разрешению спора.
На сцену проворно взобрался давешний клювоносый старик со своей книжищей.
– Перец Цвиевич Шпигельглуз, наш заслуженный уездный судья, – представил старика фон Дерксен. Ободняковы поклонились. – Пожалуйте зачесть. Прошу вас.
Судья раскрыл книгу и надтреснутым монотонным голосом забубнил:
– Согласно пункту три статьи два закона осьмнадцатого Господарства Шляпщины о культуре и культурных и увеселительных мероприятиях, в случае срыва мероприятия по вине исполнителя, последний обязуется не далее, как в месячный срок возместить организатору ущерб в размере, составляющем сумму стоимости всех проданных на данное мероприятие входных талонов. Исходя из кассовой квитанции, – Шпигельглуз помахал перед глазами Ободняковых желтой бумажкой, – получаем
