— Не буду я против. — Без паузы отвечает главное пугало всех грешников Владивостока.
— Если вы не против, тогда мы можем…
— Ничего не найти. — Спокойно утверждает все то же главное пугало. — Уже полтора дня как Коробейников с верными ему людьми покинул свой город вместе с сильнейшими магами и лучшими бойцами. Судя по донесениям, отправились грабить кащенитские руины. Или самих кащенитов. Но с нашего-то окошка посмотреть… вот, полюбуйтесь.
Очередной отчет, судя по не до конца просохшим чернилам, был совсем свежим, только-только написанным. И чем больше монахов с ним ознакамливалось, тем злее и злее они становились. Потому что в том отчете были показания отпрошенных свидетелей, которые видели процесс превращения неприметного домика для переговоров в разрушенный в щебень руины. И пусть большая часть показаний этих не стоила и бумаги, на которой их написали, но жемчужина там все-таки нашлась.
Черная, как сама ночь жемчужина.
— Степка Полежало, из цеха плотничьего, видел, как спустя менее чем минуту после взрыва, от пожарища улетала черная аки сама ночь птица, сжимающая в лапах сияющую золотом вещицу природы неизвестной. — Бесстрастным тоном произносит Варфоломей, не дожидаясь первых выкриков. — Классическая реликваризация изъятой души высокой ценности, как раз подобные контейнеры и предполагает к использованию. Ну, кроме костяных или созданных из прахового стекла, но подобные методики преимущественно кровососами используются. Что европейцы, что османы предпочитают классическое золото почти всегда. А значит, мы можем предположить, что сейчас Коробейников где-то в глуши Сибири, держит в руках притащенный птицеподобным демоном флакон-реликварий и думает о том, кому, как и в обмен на что душу Акакия продать.
Пауза.
— Пожалуй, когда он вернется, я действительно взгляну на него. — Завершает свой монолог отец Варфоломей, выглядя ну никак не на свой настоящий третий ранг, а глаза его сияют первозданной синевой небесной, святой и чистой.
Когда-то глаза свои тогда еще не святой потерял.
И многими годами позже, постигшему всевозможные аскезы монаху явился ангел.
Посланник господень не смог вернуть очи слепцу, подарив пустым глазницам свои собственные вместо потерянных.
И горе любой темной твари, что в гордыне или глупости в эти глаза посмеет взглянуть.
Ерафим курил.
Привычка вредная, скверная и даже профессионально противопоказанная, потому что любого чернеца, от которого несет табаком, в давно оставленном монастыре морили бы голодом полторы недели, чтобы неповадно было. Их даже от церковного ладана держали подальше, либо окуривая почти не несущими запахов аналогами. Тем не менее, бывший воробей, бывший убийца, бывший оперативник Московской Охранки и просто немного запутавшийся и преизрядно уставший человек продолжал курить. В среднем, таких дней, когда он брал в рот сигарету с особым церковным сбором, что прочищает мысли, тело и даже частично ауру, было лишь пара штук в год. Иногда он вообще не дымил годами, но события войны и последующего бардака регулярно действовали на нервы. А еще он не любил пить гадкий алхимический ингибитор, который выводит с тела посторонние запахи, хоть табака, хоть церковного ладана — вот не любил и все, хотя вкус у зелья, что удивительно, был совсем не гадким.
Ерафим не верил, что святой Варфоломей своими очами найдет грехи Коробейникова. Его и раньше осматривали, и ранее искали, но не находили следов скверны демонической, только плоды ее действия вроде возросшей многократно магической силы. Способов спрятать черную суть в душе своей имелось преизрядно — не зря же всякие мрази так ценили приносимых в жертву праведников. Словно кожу с лица снимая, так же срежь чужую благостность, приклей уродливой маской к сути своей и вот, обычная проверка тебе уже не страшна. Даже в церковь ходить можешь, не задымишься, ежели правильно ритуал провел.
Попробует Олег вживить в свою сущность еще немного заемной силы или просто продаст душу своего врага по заманчивой цене, но едва ли он вернется к цивилизации, еще имея в ауре порочащие его следы. Знать бы еще кому он ее продаст, с кем сотрудничает, но глухо и тихо — одобренные церковью чернокнижники несколько раз пытались добыть у нижних планов эту информацию, но как-то не получалось. Хотя определенные подвижки и были, даже удалось почти с полной гарантией выяснить имя первой из тварей, какую Коробейников призывал еще до поступления в Североспаское училище, но не более. О тех сущностях, которым он отдавал души кащенитов после своей первой "пропажи", ни тех, кто подарил ему резкое увеличение имеющихся сил без малейших следов инфернальных печатей, найти не удалось. Значит, заплатил сразу, без кредитов, включив в оплату и молчание, причем правильно прописал это молчание в договоре, чтобы не отдавать дары впустую.
Как бы ни хотелось в том признаваться, но Ерафим молодого чернокнижника понимал. Пусть не одобрял, пусть не признавал его методов и образа жизни, пусть готов и обязан был рано или поздно убить его, как и любого преступившего грань чернокнижника, но все равно понимал. Акакий считал операцию по подсовыванию Коробейникову того договора своим самым главным провалом последних лет — один только зачарованный документ с подобным уровнем охвата ауры и передачи оттиска за сотни километров стоил по меньшей мере двести тысяч золотом. А с учетом наценки, доплаты за срочность и прочих мелочей, так и все триста, не считая запрошенных услуг от тех, кого деньгами не купить. Тот провал не только похоронил мечту Акакия уйти на повышение в Москву, где он уже присмотрел себе монастырь по душе, но и ударил по нему позже, когда Медной Горы Владычица призвала к ответу тех, кто давил ее союзника.
Сам Ерафим подозревал, что еще полгода-год, чтобы окончательно с бардаком послевоенным разобраться, и услали бы этого архиерея если и не в помиральный скит к предыдущему главе Охранки, то просто в медвежий угол. Заигрался Акакий со своими сделками да интригами, слишком сблизился с парочкой боярских фамилий…
И, конечно же, Олег.
Сначала та история с подставным договором, ударившая по репутации и финансово, потом публичное сожжение, да еще и на радость язычникам, прямо у безбожников на глазах, его покровителя и наставника, засунутого в бревенчатый сруб, а под конец вскрывшиеся переговоры с опальным и ныне покойным боярином! И всюду был Коробейников, особенно в последнем случае, на весь Петербург прогремевшем, буквально разрушая жизнь и планы амбициозного архиерея. В такой ситуации даже куда более отходчивый человек закусит удила, а уж начисто лишенный добродетели прощения, мстительный до неприличия отец Акакий… В этом плане решение атаковать первым было для Коробейникова не столько злопамятностью в адрес своего обидчика, сколько банальной предосторожностью, жаждой жить не оглядываясь. Или оглядываясь чуточку меньше, чем обычно.
Акакия ведь не остановили бы приказы ни патриарха, ни самого императора, не убоялся бы он и гнева Саввы. Не тогда, когда пришла бы из Москвы разнарядка на его смещение, уже предопределенное, но которого он все еще надеялся избежать. Ерафим, вот, о той разнарядке знал по старым связям, узнал бы и Акакий. А узнав, сделал бы все возможное, чтобы испортить жизнь и посмертие всем сколь-либо причастным к его бедам, в числе которых Коробейников был в первой пятерке, а также единственным, находящимся в относительной досягаемости. Тогда он бы не стал интриговать с использованием "неосмотрительно" покалеченного, но недобитого волхва, не пытался бы построить сложную интригу, посеяв раздор в и без того не монолитных рядах язычников.
