Я прошу тебя впредь не высказываться публично в духе твоего доклада от 12 апреля. Пессимистический взгляд на вещи руководителя нашей внешней политики может сейчас все погубить. Я знаю, что ты осторожен, но я прошу тебя повлиять на его величество и на окружающих его в том смысле, чтобы они проявляли побольше уверенности. Повторяю: как бы ни было хорошо наше положение, неприятель не пожелает говорить с нами, если у него не будет веры в наши силы – и если он усомнится в крепости нашего союза».
Было ясно, что правильная тактика может состоять только в том, чтобы, с одной стороны, проявить возможно большее напряжение на фронте и в тылу и продержаться еще некоторое время, а с другой, доказать неприятелю, что несмотря на благоприятную конъюнктуру, мы готовы к миру безо всяких завоеваний. Но надеяться, что германское верховное командование поддержит нас при осуществлении последней цели, конечно, не приходилось. Так же мало ожидал я и от моего последнего обращения в германское министерство иностранных дел. Поэтому я решил снестись непосредственно с германским рейхстагом.
Один из моих политических единомышленников, имевший в германском рейхстаге многочисленные и хорошие связи, вступил в переговоры с несколькими лидерами и разъяснил им положение двуединой монархии. Само собой разумеется, ему было вменено говорить не по поручению министерства, а от своего собственного лица, высказывая свои личные впечатления и взгляды.
Ему было предписано быть чрезвычайно осторожным, так как малейшая нескромность может иметь совершенно непредвиденные последствия. Стоило только Антанте вынести впечатление, что мы стремимся закончить войну не из миролюбия, а из полного бессилия, чтобы все наши старания оказались тщетными. В этом отношении Тисса был совершенно прав. Поэтому было весьма существенно, чтобы лицо, которому была поручена эта деликатная миссия, действовало бы таким образом, чтобы его слова не дошли до Антанты, чтобы они не были поняты как слабость и соединяли бы уверенность в будущем с разумными целями войны – и чтобы за министерством оставалась бы свобода в случае необходимости отказаться от всего этого.
Мой друг выполнил эту задачу с большой самоотверженностью и толковостью и сообщил берлинским деятелям, и в частности Эрцбергеру и Зюдекуму, вкратце следующее. По его мнению, мы подошли к решительному поворотному пункту. Следующие недели должны решить, быть ли миру или войне a outrance. Франция устала и не стремилась бы к выступлению Америки, если бы оно не вызывалось необходимостью. Если поведение Германии заставит Антанту продолжать войну, то положение станет весьма серьезным; Австро-Венгрия дольше продолжать не может, Турция тоже нет, а Германия одна не сможет довести войну до благополучного конца. Позиция Австро-Венгрии понятна всему миру. Она готова заключить мир без аннексий и контрибуций и приложить все силы к тому, чтобы помешать повторению войны. Австро-Венгрия считает, что разоружение сухопутных и морских сил, проведенное в очень широком масштабе, является единственным средством финансового возрождения Европы после войны. Германия должна высказать свои намерения с той же откровенностью и заявить:
1. Ни аннексий, ни контрибуций.
2. Безусловно полное очищение Бельгии (политическое и экономическое).
3. Все области, оккупированные Германией и Австро-Венгрией, будут очищены немедленно после того, как обоим этим государствам будут возвращены их территории (включая и немецкие колонии).
4. Германия солидарна с Австрией в стремлении провести всеобщее разоружение и дать гарантию того, что другой войны больше не будет.
Такое заявление должно быть сделано публично от общего имени германского правительства и рейхстага.
Результатом этих переговоров явилась известная мирная резолюция от 19 июля 1917 года. Государственный канцлер Бетман пал первой жертвой. Верховное командование, враждебное ему и уже издавна пытавшееся удалить его, заявило, что такая резолюция неприемлема. Когда же Бетман вышел в отставку и был назначен Михаэлис, то верховное командование все же примирилось с ней.
Как ни была удовлетворительна эта резолюция сама по себе, она все же страдала одним органическим недостатком. Ни для кого не оставалось тайной, что все элементы, склонные к пангерманизму или родственные ему, и в первую очередь германский Генеральный штаб, не были согласны с резолюцией и что поэтому она не могла быть рассматриваема как волеизъявление всей Германии.
Правда, что численно подавляющее большинство немцев стояло за нее, но вожди и примыкающая к ней группа влиятельных лиц были против нее. «Голодный мир», «мир отречения», «шейдемановский мир» – вот выражения, в которых печать клеймила резолюцию и громко протестовала против нее. Германское правительство также не высказывалось достаточно ясно. 19 июля государственный канцлер Михаэлис в рейхстаге произнес речь, в которой хотя и одобрял резолюцию, но с оговоркой: «Так, как я ее понимаю» – оговоркой, отнимавшей значение всего сказанного им.
В августе государственный канцлер написал мне письмо, в котором обосновывал свой оптимистический взгляд на вещи и давал точное объяснение германской позиции касательно Бельгии. В этом письме он пояснял вышеупомянутое одобрение резолюции с оговоркой «как я ее понимаю» (по крайней мере, по пункту о Бельгии) в том смысле, что «Германия оставляет за собою право сохранения в Бельгии в широком масштабе военного и экономического влияния».
Письмо это гласило:
«Берлин, 17 августа 1917 года.
Многоуважаемый граф Чернин.
Согласно нашему уговору, я позволю себе изложить вам вкратце мой взгляд на наши совещания от 14 и 15 этого месяца и очень прошу ваше превосходительство иметь любезность сообщить в свою очередь мне свою точку зрения на мои соображения.
Внутреннее экономическое и политическое положение Германии дает нам полную надежду на то, что Германия смогла бы продержаться собственными силами и четвертый год войны. Хлебный урожай превышает то, на что мы надеялись шесть недель тому назад, и будет благоприятнее прошлогодних. Картофельный урожай обещает новый сбор, во много раз превосходящий сборы 1916–1917 годов. Урожай фуража гораздо ниже прошлогодних, однако при условии проведения единообразного, хорошо обдуманного хозяйственного плана для самой Германии и оккупированных областей, включая Румынию, мы будем в состоянии продержаться также и с фуражом, как это удалось нам и раньше, в 1915 году, когда стояла гораздо ббльшая засуха.
Нет сомнения в том, что политическое положение весьма серьезно. Население сильно страдает от войны и жажда мира велика; но действительно общего болезненного переутомления от войны пока не наблюдается, и при условии упорядочения продовольствия боеспособность армии нисколько не сократится по сравнению с прошлогодней.
Вышеизложенная экономическая и политическая конъюнктура могла бы претерпеть изменения только оттого, что под давлением Антанты или нейтральных государств положение наших союзников существенно изменилось бы к худшему. Обстоятельства обернулись бы против нас, если, противно ожиданиям и надеждам, нашим союзникам или нейтральным государствам пришлось бы столкнуться с такими громадными нехватками и лишениями, что они сочли бы себя вынужденными прибегнуть к нашей помощи. До известной степени это имеет место и сейчас, но если бы эти требования серьезно усилились, то они оказали бы большое влияние на наше экономическое положение и, может быть, даже явились бы для него настоящей угрозой. Мы, конечно, должны с самого начала признать, что, в общем, положение в четвертый год войны будет значительно хуже третьего; поэтому мы должны и впредь серьезно стремиться к тому, чтобы заключить мир по возможности скорее.
