вокруг Доктора. Примерно то же самое – в доморощенно – сниженном виде – он находил в окружении Мережковского. Бог; Церковь; вера в Христа и молитва Ему, – вместе с тем человек, трудящийся во славу Божию в надежде на райское блаженство, монах нового типа: вот простые и монументальные концепты, которые суть опоры экзистенциализма Бердяева. Но это в точности те самые идеи, которые Штейнер принципиально исключал из своего воззрения. Антропософией Штейнер хотел заменить христианскую религию, которую «проклял» Ницше. Против такой подмены Бердяев восставал особенно яростно.
Последнее слово Бердяева об антропософии – это императив соединения духовно – научного знания с религией, – разумеется, приватным апокалипсическим христианством Бердяева. Думаю, он всё же понимал, что это невозможно. Антропософские «истины» укоренены в духовной практике, разлагающей человека, – опытно разделяющей его телесность[417], обособляющей в душе разум, волю и чувство, а также заставляющей его реально воспринимать себя в качестве целой вереницы кармических ликов. Разлагающую силу антропософского делания остро чувствовала и осознавала слегка прикоснувшаяся к нему Евгения Герцык. «Иду от Бога, от спасения, от смысла ‹…›, – писала она, в глубоком унынии, в августовском – 1913 года – дневнике накануне окончательного принятия для себя антропософского пути. – Разложение, омертвение ценности жизни – да и пусть. ‹…› Личность разлагается, надо воззывать „Я“ из „не – Я“ ‹…› Новый человек сам себя должен сделать – прежде всего истреблением прежнего. ‹…› В себе – все лики (многосоставность), и для завершения жизни и истины нужно раздробиться, осознать эти лики, пробудить их» и т. д. – надо умереть прежде смерти[418]. – «Я» созревает, «начинает жить, что значит: оно начинает ощущать себя в смерти»: это что, следующая дневниковая запись Евгении? Ничего подобного: теперь я цитирую восторженнейшего и умнейшего антропософа Карена Свасьяна, восхищающегося антропософским философом и художником Карлом Баллмером, «обретшим смысл жизни» именно в смерти[419]. Это и понятно: антропософия – это путь к посвящению, но посвящение – не что иное, как мистическая смерть[420]. «Новый человек» антропософии – человек распавшийся; старый человек – не только церковного богословия, но и антропологии Бердяева – лик целостный, личность целомудренная. И соединить их нельзя – ни диалектикой, ни жизненным усилием.
2. Теизм (атеизм?) Бердяева и атеизм (политеизм?) Штейнера, или Бердяев-антропософ
«Мир должен быть найден из человека».
Р. Штейнер
«Лишь в субъекте познаётся реальность.
‹…› Мир подлинно существует в необъективированном субъекте».
Н. Бердяев[421]
Итак, в полемике со Штейнером Бердяев выступает в роли апологета широко понятой христианской традиции. Все же он не ниспровергает, не «проклинает» (как Ницше в «Антихрист[ианин]е») христианства, но хочет экстраполировать его на апокалипсическую эпоху. Его охранительный консерватизм манифестирует себя средствами старого теистического языка: он говорит о Боге и вере в Него, о религии Богочеловечества, о незримом мире духа. Пожалуй, ему свойственно необычно педалировать мысль о творческом сотрудничестве человека с Богом; но разве подвижничество святых не мыслилось и прежде в качестве синэргии с Творцом?.. Однако лукавство Бердяева, – а вместе и всей мысли Серебряного века, – заключено в том, что из старых слов им сплетается такой контекст, что их смысл в нем может измениться и на противоположный. И вот, читая труды Бердяева параллельно с книгами раннего Штейнера, убеждаешься в том, что разные дискурсы – религиозно – философский Бердяева и позитивистский (пока еще не обнаруживший свою предтеософскую природу) Штейнера[422] – в действительности выражают удивительно близкое содержание, сходные смыслы и интуиции.
Скажем, Бердяев борется за трансцендентного Бога с принципиальным «космистом» Штейнером, от Бога однозначно отрекшимся в «Философии свободы». Но как Бог мыслится и переживается Бердяевым? Главная собственно религиозная интуиция Бердяева – это чувство «богооставленности», отсутствия Бога в мире, ощущение того, что там «царствует не Бог, а князь мира сего». Именно из этой интуиции и вырастает все древо бердяевского экзистенциализма. Но подобная мысль о том, что мир покинут Богом, ничем не отличается от фигуральной смерти Бога по Ницше. И Бердяев по сути разделяет «главный аргумент атеизма», направленный, по его мнению, именно «против натуралистической, объективированной теологии и телеологии»[423]. «О, Бог совсем не то, что о нем думают», «к Бог у неприменимы наши категории», – с горьким пафосом восклицает мыслитель и задается целью вернуть истинный смысл «священному слову Бог»[424].
«Для меня сохраняет значение различение между эзотерическим и экзотерическим в религии»[425], – в своем итоговом Credo 1940-х годов заявляет Бердяев. «Эзотеричен» для Бердяева (равно как для всего русского Серебряного века) «путь», «открытый Ницше» (Лев Шестов), – но на него же вступил и начинающий теософ Штейнер. Это путь от человека к сверхчеловеку, Бердяевым продолженный и вверх – до самых Божественных недр, куда он поместил Человека Абсолютного, Адама Кадмона Каббалы. Бердяев «не знает ничего выше человека»: «человек, как творец ценностей, ставится Бердяевым на место Бога», – доказывает блестящий историк философии П. П. Гайденко[426]. «Если согласиться со Шлейермахером, что главное в религиозном сознании – это чувство зависимости человека от высшего начала, то Бердяева нельзя назвать религиозным. Ничто ему так не претило, как чувство зависимости, он даже согласен был считать себя, скорее, атеистом, если религия требует признания конечности человека»[427]: перманентный идейный бунт Бердяева – аналог также атеистического, и при этом магического властолюбия Штейнера.
Богочеловек Христос, согласно окончательному главному «догмату» Бердяева, имманентен человеку – творцу и действует вместе с последним в творческом акте. Так Бердяев опознаёт Христа, таков его «богочеловеческий» опыт. Трансцендентный Бог из его «эзотерического» христианства полностью исключен, да и Христос превращен в чистый акт, подчинен творческой инициативе конкретного человека. Где же единый Лик Христа, за который Бердяев вроде бы борется со Штейнером, видящим в Христе одного «космического агента»? Этот Лик – евангельский, иконописный, богословский наконец – Бердяев упраздняет, не желая впадать в «объективацию». Всё божественное им сведено в план человеческого опыта, сделано имманентным. Отринуты, как и Штейнером, Кант с его вещью – в – себе, надмирные эйдосы Платона – вместе с никейской метафизикой, признающей трансцендентное бытие под именем «неба». От старого теизма при Бердяеве остался один «свет», который он узрел при переходе от «подавленности грехом» к мистике «творчества». Но довериться здесь Бердяеву, отрекшемуся от исторической Церкви, и допустить Фаворскую – нетварную исихастскую природу этого света равноценно вере в то, что Штейнер познал тайну «эфирного Христа». «Христианский эзотерик» Бердяев на деле очень близок сознательному атеисту Штейнеру.
Но так ли уж последователен «атеист» – в духе Фейербаха и Ницше – Штейнер? «Теософия и антропософия вновь восстанавливают древнюю демонолатрию. Это есть отмена дела христианского освобождения человеческого духа и возврат к ста рому полуязыческому, полухристианскому гностицизму»
