подарки, ронял им, перегибаясь из кабины, патронные ящики. Хотя самолет шел низко и летнаб старался уронить ящик так, чтобы он ударился углом, ящики все-таки разбивались и, отпрыгивая, вываливали из себя блестящие цинковые коробки. Но патронам ничего не делалось, они годились, и Ардатов, радостно суетясь, стараясь заметить, где упали все ящики, бормотал: «Вот молодец! Вот спасибо! Вот молодцы!..»
— Живем, братцы! Живем! — суетился и Белоконь. Он с помощью малой саперной лопатки вскрывал цинки и раздавал патроны. — Живем, братцы!
— Зажили! — передразнил Белоконя Просвирин, уже отойдя от него со своей долей. — Зажили! Собаку нажили. А то сами лаяли!
— Что? — мрачно протянул Белоконь. — Что ты сказал, дешевка? — Он в один прыжок оказался рядом с Просвириным и, схватив его за ворот гимнастерки, тряхнул так, что у Просвирина заболталась, словно наполовину оторванная, голова. — Как дам между рог — глаза выскочат!
Белоконь занес кулачище и если бы действительно дал в то место, где у человека могли бы расти рога, то и правда, у Просвирина глаза бы выпрыгнули.
Лицо Просвирина посерело, он хрипел, беспомощно хлопая глазами. Но Жихарев легким, вроде бы даже небрежным рывком дернул Белоконя за плечо, и Белоконь, отлетев, упал на ящик.
В их положении эти патроны значили очень много, возможно, все: последний шанс отбиться, продержаться до ночи. И в слове Белоконя «живем», употребляемом обычно по мелочам, сейчас был заложен прямой, главный его смысл — жить.
Белоконь, как разведчик, сотни раз ставил себя под смерть, и в нем постоянно и сильно, как ни в ком из них всех, жило светлое чувство солдатского товарищества. Рывок поисковой группы через ничью землю, скитания по ближним тылам фрицев — ночью ли, на раннем рассвете, в сумерках ли или страшно рискованно днем — день, два, три, пяток таких дней — делали всех в группе почти братьями. И тон Просвирина, смысл издевки как будто ударили Белоконя в лицо и в сердце.
По-кошачьему мягко Белоконь вскочил и, как будто где-то в немецкой траншее, как будто подбираясь к сонному часовому, чуть согнувшись, левым плечом вперед, слегка выставив левый локоть, пошел к Жихареву, поднимая правую руку с лопаткой.
О, это было отличное оружие — малая саперная лопатка. Ее короткий, отполированный солдатскими ладонями дубовый черепок был всажен в кованый раструб, приклепанный к стальному прямоугольнику. Крепчайшая, увесистая в хороших — сильных и ловких руках лопатка в рукопашной была страшным оружием. Лопаткой рассекали не только шею до позвонков, но и сами позвонки, словно стебель подсолнечника, она входила в череп, если не как в арбуз, то как в сухую глину. А у Белоконя и были такие руки — Белоконя, поди, инструкторы рукопашного боя сто раз учили, как действовать малой саперной.
— Отставить! Белоконь! Назад! — быстро скомандовал Ардатов. — Ко мне! Ну!
Белоконь опомнился. Он опустил лопатку, весь обмяк и, глубоко вздохнув, остановился и обернулся к Ардатову. На его лице беспощадность сменилась выражением растерянности, и скажи Жихарев сейчас ему: «Ладно, погорячились мы, извини, брат!» — и Белоконь, конечно, сразу же отошел бы душой, подхватил бы добрые слова. Он, наверное, сказал бы тоже что-то вроде: «Меня извини! Черт попутал!»
— Я, товарищ капитан… Вы видели…
— Ладно! — Ардатову не нужны были объяснения.
— Раскрывай, — приказал он, ткнув пальцем в сторону ящика.
Но ни Просвирин, ни Жихарев не сказали ничего, что могло бы как-то смягчить стычку. Наоборот, Просвирин, которого Жихарев подталкивал, как гнал перед собой, повертев в воротнике шеей, собрав рассыпанные патроны, не глядя никому в глаза, ушел, бормоча:
— Ну, погоди! Дай срок! А срок скор… Господи, да помоги ты мне!..
— Вы на него не обращайте внимания! — объяснительно сказал Жихарев Ардатову. — Чумной он! Кабы не я… — Жихарев сделал жест, который должен был означать полнейшую безнадежность, и чмокнул губами, подкрепляя этот жест. — Кабы не я… Ну, чумной и чумной! Что с него взять, товарищ капитан. Вы уж забудьте!
«А этот ничего, — решил Ардатов. — Нянчится с психопатом».
— Никуда не отлучаться. Ясно? — приказал он Белоконю. — Твое место здесь.
— Есть, — поборов новую вспышку, ответил Белоконь. — Но я этой чувырле…
— Брось! — отрезал Ардатов. — Не связывайся!
Ардатову было неприятно, что все это видел и Ширмер, он покосился на него, но Ширмер, поймав его взгляд, кивнул, слегка развел руками и в подкрепление к этому жесту скривил угол рта, как бы говоря: «Бывает. Чего на воине не бывает. Чего вообще на свете не бывает? А так, вообще, все, дескать, в норме…»
Была та пауза, которая наступает в бою, когда атакующие устали атаковать, а их командиры убедились в бессмысленности понуждать их делать это и должны были искать или иное решение, или усилить атакующих, на что в обоих вариантах требовалось время.
Ардатов, воспользовавшись этой паузой, перебросил всех, кто остался жив, с линии танков снова в траншею, потому что маленькие, разрозненные под танками кучки уже не управлялись и представляли по отдельности, как растопыренные пальцы, силу, крайне слабую. Он стянул всех в ту часть траншеи, которая примыкала к ПМП, где майорша и медсестра, насколько могли, обхаживали раненых, сняв с Ардатова эту заботу, прикрыл жидкой цепочкой из сорока шести найденных Белоконем мин подступ к этому куску траншеи, раздал бутылки с горючей жидкостью, усадил несколько красноармейцев набивать диски к майоршиному пулемету, который теперь для них оставался единственным, так как к немецким патронов было так мало, что он приказал эти патроны распределить тем, у кого были трофейные винтовки, и приказал Тягилеву, Васильеву, Таличу и еще двум красноармейцам похоронить или, во всяком случае, перенести подальше от теперешней их позиции убитых.
Это, конечно, было тяжкое дело, Васильев косо, почти зло, посмотрел на него, Талич отвернулся, оба других красноармейца хмуро уставились на свои сапоги, но Тягилев проявил такую странную готовность, что Ардатов уверился, что все будет сделано в лучшем виде.
— Действуйте! Быстро! — приказал он.
— Как же иначе! Как же иначе! — Тягилев, как ненужную вещь, как помеху, отставил винтовку к стенке и всплеснул руками. — Земля еси, и в землю отыдеши… И все человецы пойдем! — Он остановился, сделав было два шага, и махнул на убитых немцев. — А энти бусурмане пущай так! Пока не засмердять!
Занимаясь с другими красноармейцами минами, Ардатов видел, как Тягилев с помощниками сносят убитых в слепой, недорытый ход сообщения, как укладывают их там, присыпая землей со стен и брустверов, и слышал, как тонким голоском, каким-то детским, нежным дискантом поет, не переставая, два совершенно разных куплета Тягилев:
— Ай ду-ду, ду-ду-ду-ду! Потерял мужик дугу. На зеленом на
