не было так странно. Он понимал, что по–другому шансы пошить платье снижаются до нуля. А без красивого платья ей нечего делать на королевском бале.
В конце–концов, Бертран решился, и отогнал швей, как мошкару, чтобы развязать узел и вынуть кляп. Он уже искал слова извинения, перебирая словарный запас. Он так редко извинялся, что в его арсенале не было ничего похожего. Стоило ему вытащить кляп из очаровательного ротика, как из глаз Пять Мешков потекли слезы.
Веревки спали, а она смотрела на него и плакала. Сердце Бертрана впервые в жизни подавало признаки сочувствия, милосердия и желания как–то загладить свою вину. Глядя на эти прекрасные, полные слез глаза, герцог нервно сглотнул.
— Зачем… — прошептала Пять Мешков, утирая слезы.
Вот сейчас Бертран был близок к тому, чтобы выдавить из себя извинения, которых мир от него еще ни разу не слышал.
Она открыла рот, растирая рукой глаза и мокрые щеки, а Бертран застыл, словно под секирой палача.
— Зачем вы меня развязали? — едва ли не заревела она, стоя на мягком пуфике. — Это так… так…
Бертран стиснул зубы, готовясь к заслуженному удару судьбы.
— Трогательно, — икнула герцогиня Пять Мешков, снова пуская слезу. — Папа маму тоже связал, когда они женились! На свадьбе мама сидела связанной… Я слушала его рассказы и понимала, что вот это — настоящая любовь… Значит, вы меня любите! Как папа маму!
Герцогу понадобилось еще минуты три, чтобы смысл ее слов дошел до него.
— Значит, вы все–таки меня любите, — всхлипнула красавица, повиснув у него на шее. — Никогда бы не подумала, что так прям сильно!
Бертран тоже не подумал бы, что сила любви измеряется длинной веревки. Для него это было открытие! Раньше он, наивный, думал, что женщины измеряют силу любви цветами и комплиментами. Иногда ценными подарками и поцелуями!
— Свяжите меня еще раз, — потребовала Герцогиня. И Бертран, чья совесть, жравшая его поедом, сидела с открытой челюстью, осторожно взял веревку и связал ее обратно.
Уже в тот момент, когда он крутил узел, до него дошло, что в первый раз красавица не сильно сопротивлялась. И вот этот факт мог бы его насторожить.
Глава сорок третья
— А теперь–то вы можете выйти! — заявили швеи, которым присутствие мужчины явно не нравилось.
И герцог вышел. Он вышел за дверь и посмотрел на старинные часы. Где–то за дверью послышался звон стекла, крики и чей–то болезный «Ай!».
Дверь открылась. Одна швея заматывала бинтом руку, вторая вытаскивала из задницы третье иголки, а Пять Мешков что–то ободряюще мычала, искоса глядя на всю эту картину. На полу лежало разбитое зеркало.
— Вы знаете, — заметила швея с перемотанной рукой. — Ваша супруга неудачно повернулась и разбила зеркало! Это сулит вам семь лет несчастий. Примета такая!
«Семь лет просто несчастий…», — мечтательно подумал Бертран. — «Обычных несчастий… И целых семь лет!». Он знал, что многие аристократы любили ездить «на воды», чтобы поправить здоровье. Так вот эти семь лет показались ему курортом.
К вечеру платье было готово. В роскошный зал, которым почти никогда не пользовались, робко вошла ослепительная красавица, а Бертран от изумления даже забыл, что хотел сказать. Платье идеально подчеркивало фигуру, искрилось драгоценностями и казалось таким легким и воздушным, словно зефир.
В этом зале еще ни разу не задерживались дольше, чем на десять минут восторженных: «Ах, какая прелесть! Я такого не видела даже в столице!». Единственной, кто задерживался дольше одного «Аха!», была служанка, которая его мыла. Она тоже ахала, но уже по другому поводу.
Этот роскошный зал передавался по наследству уборщицам, так что внучка вполне могла найти местечко, куда ее бабушка собирала пыль. И вот, впервые в жизни замка, этот зал пригодился.
Бертран вспомнил о нем совершенно случайно, когда прикидывал, как не войти в историю невольным свидетелем покушения на жизнь его величества. Поэтому он решил рассчитать все до мелочей. А для этого ему нужен был похожий зал. Гиос отдал ключ нехотя. И сообщил, что поищет на чердаке проекты для последующего восстановления зала.
Позади красавицы, которая открыла рот в изумлении, стояли три швеи. У одной был замотан глаз, у второй рука на перевязи, а третья почти лысая в обгоревшем платье.
«Значит, свечку они все–таки нашли!», — подумал Бертран. А он предупреждал. Но швеи были ужасно довольны, унося с собой огромные мешки с золотом и рассказывая будущим правнукам о том, что работать им не придется.
— Я так понимаю, это — ученица! — переглянулись учителя танцев, этикета и прочих наук, как не лишиться репутации и девственности на первом же балу. Все как один были подтянутые, одетые по последней моде и выглядели ужасно строго. Все они говорили с ужасными иностранными акцентами, хотя родились и выросли в столице. Потому что так звучало намного солидней!
— А вы нам не мешайте! Присутствие родственников обычно расхолаживает юных учениц! — выпроваживали герцога и Гиоса учителя, обещая сделать из Пять Мешков настоящую леди за один присест.
Бертран и Гиос вышли, но отойти далеко не успели.
Внезапно дверь с ноги открылась, а оттуда вышла красная Пять Мешков. Она развернулась, задирая юбку так, что были видны стройные ножки в атласных туфельках, и крикнула что–то вроде: «Я — женщина замужняя! Чай не какая–нибудь вертихвостка и юбкозадиральщица! И не надо меня тут с панталыку сбивать!».
Бертран и Гиос переглянулись.
За ней бежали учителя. У одного на лице красовался след от руки, у второго съехал парик и разбились очки, а третий хромал на одну ногу.
— Мадам! Книксен — это поклон с приседанием! — кричали учителя. — А не то, что вы подумали!
— Не знаю, не знаю, — сощурилась Пять Мешков. — Слышала я про всякие развратности на этих балах. От таких поклонов потом дети появляются всякие внебрачные.
— Вернемтесь в залу, — предложил хромой учитель. Бертрану теперь стало очень удобно их различать. — Мадам!
Бертран понял, он нужен в зале, как никто другой. Иначе трон опустеет, монархия падет и виноватым история сделает его.
— Мадам, изящность манер — ваша визитная карточка, — начал было учитель с треснувшими очками. — Каждая дама обязана вести себя в обществе безупречно. Чтобы не бросить тень на родителей или мужа. Давайте начнем с реверанса. Ножку за ножку завели, ручками взмахнули и ревера–а–анс! Мадам не хочет делать реверансы? Мадам
