развела ещё тут сырости». Дождик накрапывал. И лил до этого несколько дней, не стихая – август, месяц сеногнойный. Стоит мать в воротах, возле вереи, юбкой чёрной трясётся, глаза вытирает уголком косынки. Когда поехали они, перекрестила мать дорогу… А уже завтра или послезавтра – хорошо бы, конечно, завтра – он, Сулиан, приедет и увезёт его домой на целую неделю. Почти дождался. Счёт можно переводить на часы. Перетерпеть ещё осталось последний в первой четверти урок. Он его помнит.
«Ну а теперь, дети, закройте тетрадки, отложите карандаши, – говорит Полина Сидоровна, – и повторяйте за мной дружно: мы писали, мы писали – наши пальчики устали…» – и сама она, Полина Сидоровна, идёт неторопно между двумя рядами парт, подняв руки на уровень своего подбородка с ямочкой, и пальцами так вот подушечка о подушечку: шмяк, шмяк – звучно у неё получается; около меня останавливается и говорит: «А ты, Меркулов?.. Тебя, что, это разве не касается?» – и перестала шмякать пальцами. Класс взглядом, похоже, окинула, головой, наверное, кивнула: хватит, размялись уже, дескать, – унялась возня в классе разом, на меня опять – теменем чувствую – смотрит и говорит: «Меркулов! Чтобы вот так-то вот, как ты сейчас, не чесаться на уроках, умываться надо чаще, утром хотя бы, возьми себе за правило… и с мылом, а не так, как кошка лапой, для виду только рукомойником побрякать. Ты меня понял?.. Что, в интернате мыла, что ли, нет? Дожили… Я принесу. Для тебя специально. Урок закончится, напомни мне, пожалуйста. А домой приедешь, матери скажи, пусть натопит баню, отведёт тебя туда и отпарит там тебя как следует с веником, отмочит. Ты меня понял?.. Я напишу записку, передашь ей. Сама не сможет, кто-нибудь там прочитает. Назови-ка мне теперь, будь добр, самого мудрого… умного ли, как тебе будет понятнее… человека, какого ты знаешь». А я по первости всегда так: встать забывал, когда ко мне обращалась учительница, – терялся так – вот и тогда. «И встань, – говорит Полина Сидоровна. – И когда только научишь. Непроходимый… Уже все нервы истрепал. Встань, встань, кому сказано». Встал я, молчу. И не знаю, обомлевший, куда руки спрятать – такие они у меня: иногда и на мои как будто не похожи, не мои будто, будто чужие, будто временно мне чьи-то прицепили: своевольничают. И думаю, что же это, мол, за нервы за такие, которые я истрепал ей – что-то, может, из одежды? Но не трепал я ничего. И не посмел бы прикоснуться. «Ну? Слушаем, – говорит Полина Сидоровна. – Мы ждём». И в нашем классе, и – физкультурный зал за стенкой – там вдруг тоже гробовая тишина устроилась: и там как будто замерли все – ждут. Нашёл рукам в карманах место – и говорю: «Сулиан», – сказал и вижу, хоть и смотрю вроде не на неё, а на доску классную: поползли вверх брови у Полины Сидоровны, на лоб морщины тесно нагоняя, – увидел это я и умереть уже готов со страху, глаза закрыл плотно и слышу: «Что?.. Кто?!» – и вот ещё что слышу: «Вынь руки из карманов – зашить тебе, наверное, их надо будет, стой, как положено, а то… шпана шпаной… как беспризорный», – и кожей чувствую, как класс смеётся. Вынул руки из карманов, по швам их, руки, вытянул. Стою. Смог бы – помер. «Не надо спать, открой глаза», – говорит Полина Сидоровна. Глаза открыл, смотрю во все, но вижу только облако бордовое – была она, Полина Сидоровна, в бордовом, как спелая клюква, платье. Воротники чуть не трещат – тянутся ребята, хотят ответить. Отошла от меня Полина Сидоровна и говорит: «Оленька». А я тихонько: «Слава Богу. Избавь, Господи». А ту, Сосницкую, когда она сидит, и не увидишь сразу, кнопка кнопкой, один лишь бант топорщится над партой, а тут выскакивает, будто на пружине, – игрушка есть такая: бантик на пружине – видел однажды, какой-то мальчишка такой забавлялся – нажмёшь на что-то там – и вылетает, – так же вот и она, Сосницкая, выскакивает из-за парты и рапортует тоненько, пискляво, как девочки в некоторых мультфильмах, противно, но без запинки: «Ленин и Сталин, Полина Сидоровна». – «Ну, Полина Сидоровна, скажем, тут не в одном ряду, конечно, – улыбается Полина Сидоровна и: – Хорошо, Оленька, садись, – говорит, погладив по белёсому затылку Оленьку, от которой снова бант над партой только и остался. – Ты, Кругленький, хотел что-то добавить?» А тот, Кругленький, и на самом деле, как колобок, кругленький, как колобок, к тому же и румяный, будто из печи едва – успел – выпал и на урок к нам закатился, не остыв по дороге толком, но ни от бабушки при этом, ни от дедушки не убегал, естественно, и никогда бы не надумал убегать, потому что сыночек – на редкость – маменькин, даже в школе по пятам за ней, за маменькой своей, таскается, за юбку только не держится, возле учительской всё в перемены и пасётся, а чуть что, так сразу дверь в учительскую приотпахивает и вопит как резаный: «А они ко мне, мамка, лезут!» – словом, вскакивает кругленький такой вот Кругленький и говорит, запыхавшись: «Карла Марс и Фридрих Эндельс». – «Хорошо, Витя, садись… Карл Маркс и Фридрих Энгельс», – говорит Полина Сидоровна и идёт к столу, поскрипывая бурками китайскими и половицами, на стул устало опускается и, веки плавно потирая пальцами, говорит: «Достаточно, дети, – и тут же: – А ты, Меркулов… – и позже чуть, на часики свои близоруко попялившись: – У-у, милые мои, да до звонка-то ещё много… если опять мои… – и к уху поднесла, согнув в запястье руку, часики, послушала их, не моргая, – не встали вроде, – и мне опять: – Иди к доске, постой, подумай и ответь, пожалуйста, нам на такой вопрос:…Как называется страна, в которой ты живёшь? – и добавляет, чуть помедлив: —…да и мы все». Подался я к доске ни жив ни мёртв, подошёл, развернулся как-то неуклюже, помню, – я ведь всегда такой неловкий, тогда подавно, – ноги чуть-чуть не заплелись, стою, а пока шёл, и забыл начисто, какой вопрос был мне задан – ну конечно. Молчу. По слогам мне, словно слабоумному, повторила вопрос Полина Сидоровна, локоть на стол устроила, в ладонь уткнулась подбородком, мнёт нос себе мизинцем, на меня, как на муху, уставившись, и говорит, слегка гнусавя: «Ну?.. Скоро ты? Мы ждём, Меркулов… Отвечай живее, не тяни время. Мне вам ещё отметки объявлять». Хоть и с трудом, вопрос всё же осмыслил я, с духом собрался кое-как и отвечаю: «Каменск». А после этого
