у них, по сути-то, ни идеи, ни бога, ни пророка.
Волгин с трудом принял вертикальное положение.
— Мы и они. — Он сосредоточился на мысли, отвлекаясь от саднящего ребра. — И ТЕ. Цой. Летов. Высоцкий Владимир Семёнович. Мы — картошка. Они — харча. ТЕ — золото. Вместе мы — люди. Как?
— Свойства целого могут отличаться от свойств составных его частей, — промурлыкал негромкий голос с «зареченским акцентом».
— Это кто?
— Эмерджентность.
— Ты — кто? Почему я тебя не вижу?
— Считай, что я в слепом пятне.
ВВ усмехнулся.
— Вспомнил! У тебя мопед заклинило в ночь поминок Робки Недуйветера! Антисоветчик ты, нечистая сила! А я парился еще, что меня белка накрыла… Это… Стань передо мной, как лист перед травой!
Появился тщедушный человечек в ватной курточке. При свете Волгин хорошо его разглядел — зенки рыбьи, на выкате, морда блеклая и будто мокрая даже. Он и в школе вечно шмыгал носом и шнырял по углам. Старшеклассник, когда учился Виктор Васильевич. Математик, когда учился Витька.
— Мухин?!
— Тшшш! — «Антисоветчик» приложил ко рту очень длинный указательный. — В слепом пятне нету прежних имён.
— Ну… ладно. Чего ты нарисовался-то мне? К Анфиске шуструй.
Фантом отвернулся, съежился.
— Табе забаронена?
— Не совсем.
— Доча твоя в передрягу попала!
— Пускай справляется.
— А меня выпустить сможешь?
— Или — твою жену.
— Или?
— Выбирай.
***
На вершине зиккурата находилась… сауна (чего Евгений Петрович никак не ожидал). Избёнка, сложенная из толстых прокопчённых бревен. Пламя очага в горнице бабы Акки поднималось туда через дырку в полу-потолке, обложенную камнями. Накаляло их, сажей оседало на стенах, чтобы моющийся соскребал её и натирал ею уставшее тело. Нет мыла лучше на земле! Нет лучше спа! Колодезной водицей обдать каждой клеткой жаждущую влаги плоть… Воскреснуть! Переродиться!
После Травной и чая Финка потянуло в парную. О вреде банных процедур для сердечно-сосудистой системы при употреблении алкоголя чухонец слушать отказывался. Федя соображал хреново, формулировал коряво. Но ему и во хмелю не понравилось, что Евгения Петровича вооружают огромным праздничным веником, напоминавшим букет невесты и венок покойника, и пахшим лимонным цветочком… вербеной. Что Синикка и старуха шепчутся с заговорщицким видом. Как уныло они поют:
Mie kun mietin mielelleni, Чувствую душою,
ajattelen aivoilleni, Размышляю головою,
ennistä elämättäni; О жизни прожитой.
viereet vie-et silmihini Сколько я хлебнула горя.
kaikkeammat karpaloja, И сами собою
tippuut tilkat silmistäni, Очи полнятся слезою.
helkkeämmät hernehiä, Слезы падают на пол и
paksummat pavun jyviä Рассыпаются фасолью22.
Это все чертовски смахивало на ритуал! Психотерапевт сфокусировал взгляд на коте. Кипинатар медленно моргнул — да.
ФМ украдкой сунул под полотенце табельный Макаров Финка и заявил дамам, что и он желает баньки. Ведьма с фермершей принялись его отговаривать. «По-черному» не для городских. Для подготовленных…
Он физически ощущал их щиплющую щелочью ложь.
— Я. Иду, — повторил Теодор. Встал, качнулся. Устоял. — Огонь в печи не спит, перекликаясь… с глухим дождём, струящемся по крыше.
— О чем он? — спросила Акка кота.
— У русских свой нарратив. Я не разбираюсь, — осклабился Кипинатар. — Ты знаешь, я фанат витальных французов. Мне ваша северная угрюмия претит.
***
«Жену не убьют. Меня убьют». — Виктор Васильевич никогда не думал, что так отчаянно струсит. — «Запинают! Она баба… Баб щадят».
Мухин смотрел на него с гадливой иронией. Словно воплощённая совесть. Ну а кто совесть нации-то?
— Выбирай, — приказал сельский учитель. Упырь.
***
Феденьку окутало кувшинничной духотой. В паровой дымке он различал лишь силуэты. Тонкий — Финка. И необъятный — монстрицы, обнимавшей «майора Тома». Почему он, кремень, не сопротивлялся?
В некотором княжестве у моря…
Звавшемся таинственно «Артек».
Записка на клетчатом тетрадном листе — «Наше место» с оттиском почти уже взрослых, знакомых, зацелованных, обветренных губ — вместо подписи. Бесконечное ожидание, пока вожатый не разразиться храпом. Стремительный рывок через крапиву, в шортах — к берегу. Где под нарочитыми южными звездами на остывающем песке сидела она… Катенька.
Её оливковая кожа пахла ромашковым мылом. Рыжеватые выгоревшие волосы струились сквозь его пальцы, когда он лег на нее, зачем-то продолжая поглаживать её по голове, словно утешая. Навеки разлучая Катеньку (и себя) с детством.
Томление было настолько сильным, что схваченные ледяной коркой полицейские чувства вновь зашевелившись, принося и наслаждение, и муку. Долг супруге… Чем он занимался семнадцать лет?! Исполнял долг? Предавал долг в постели любовниц? Господи, какая чушь… Он забыл о радости, робости, трепете, тоске, торжестве. Он добровольно заключился в тюрьму. Потому что он не любил ни жену, ни любовниц. Никого, кроме Катеньки и одной командировочной. Стаси. Она материлась и бухала. Нарочно резалась под сгибом локтя опасной бритвой и постоянно мерзла. Она распутывала «висяки». Её кожаная куртка пахла табаком, а её кожа детским мылом.
***
Теодор достал пистолет. Тварь, зажавшая Финка в объятиях, уставила на мистера Тризны тусклые круглые прожекторы глаз. ФМ не мог рассмотреть ее полностью. Она выплескивалась за границы его зрения зеленовато-серой массой. Раскинув лапы, она двинулась к нему.
— Прочь мой сокол не лети,
Ночь со мною проведи…
Грешную, грешную.
Спешную, неспешную.
Пред мысленным взором Феденьки мелькали… сиси. Висящая «шестерка» тети Виолетты, «нулевка» Нюты, его первой, утянутая биндингом грудь Скай, квира из института, и аккуратная Софушкина в шелковом бра.
Какой эффект образы сии должны были возыметь над мистером Тризны? Романтический? Возбуждающий? Сиськи напомнили ему о заскоках их носительниц и не более. Анимешница Нюта писала чудовищные «хайку»:
Зима взболтала в стаканчике йогурт безысходности
С кусочками тлена и сливочной спермой.
Тужусь весной.
Скай презирал(о)(а)(и) общество потребления и кушал(о)(а)(и) из помойки. Фриганизм называется.
А красивая и богатая Софушка терпеть не могла красивых и богатых.
— Ваши пальцы, — донеслось из банной мглы. — Скульптора и пианиста.
— Банально, мэм, ох, банально, — раскритиковал пассаж Федя. — У меня нет непроработанных комплексов по поводу внешности. Лесть не поможет.
— А если просто… секс? Вы бы не хотели трахнуть хтонь, любезный Федор Михайлович?
***
Волгин в обезьяннике крикнул:
— Элю!
Мухин растаял в пыльном воздухе.
***
К Фёдору шла, вихляя бедрами, эдакая. Волоса медным водопадом прикрывали острые ключицы и топорщащиеся соски. На бескровном лице горели зеленые глазища и алый рот. За её нагой виолончелевидной спиной валялся бездыханный Евгений Петрович.
Федор Михайлович пальнул промеж молочных желез наваждения. Из пистолета он раньше не стрелял, отдача в ладонь выбила у него Макаров. Член, вопреки воле венца эволюции, зашевелился. Ему, коварному отростку, плевать было чем-то сливочным на гибель от энергетического вампиризма товарища своего носителя.
Рана не навредила вырле. Раззадорила её.
