– Такты знал, что под твоей собственной крышей поселился грех. Хорошо, хоть я вижу некоторое раскаяние. У Сатаны…
Уильям взмахом руки оборвал речь отца. Альберт увидел, что на лице сына написано негодование.
– Слушай, отец, Билли и Валда – разумные и взрослые дети. Они встречаются уже полтора года, и у них тесные отношения. Они занимаются тем, чем всегда занимались молодые влюбленные, и ни тебе, ни кому бы то ни было не стоит вмешиваться.
– Понятно.
– Что именно тебе понятно? Мне на самом деле хочется знать, – с вызовом заявил Уильям.
Рассвирепевший Альберт Блэк вперился в сына испепеляющим взором. Когда Уильям был мальчиком, это выражение лица всегда пробуждало в нем должную почтительность. Но то было давно, теперь он смело встретил взгляд отца, и в медленном, презрительном покачивании головы Блэк увидел, что эта игра вызывает у него тоску. От унижения его голос сорвался на визг:
– Понятно, что ты давно хотел устроить такой разговор!
– Хотел, и зря не завел его раньше, – сказал Уильям. Голос его подскочил на октаву, в глазах пылали гнев и насмешка. – Прежде чем ты меня назовешь “робким” или “трусливым”, как в детстве, я скажу тебе, что молчал исключительно ради мамы. Твой вечный бред… – Он вновь покачал головой. – Вся эта викторианская, фашистская ахинея. Она мне плешь проела, от нее ум за разум заходит, – сказал он с американским прононсом.
Блэк молча смотрел на сына, не находя ответа. Он понял, что Уильям не врет. Давным-давно он перестал бояться отца и выказывал почтение лишь потому, что уважал чувства матери. После ее смерти притворство потеряло смысл. Только жена защищала Альберта Блэка от неуважения сына; мальчик сдерживался и хранил то, что осталось от семьи, исключительно ради матери.
– Веришь или нет, но я по-прежнему считаю себя христианином, и поскольку ты сделал все, чтобы отвратить меня от веры, надо думать, она подлинная.
– Я хотел как лучше. – Блэк задыхался, в его голосе, тихом и высоком, прорезался благочестивый трепет. – Я дал тебе пищу, одевал тебя, заплатил за образование…
– За это я тебе благодарен. Ноты не давал мне быть самим собой и совершать собственные ошибки. Тебе хотелось, чтобы вместо собственного пути я выбрал твой, стал твоей копией, а Крисси – маминой.
– Разве плохо быть похожей на мать?
– В принципе нет, но она же другая.
– Если бы она нашла себе достойного парня и остепенилась…
– Отец, она лесбиянка! Проснись!
Уильям вышел, качая головой. Онемевший Альберт остался в смятении размышлять над услышанным, а солнце тем временем садилось за далекие небоскребы.
“Кристина…”
Долгое время Блэк стоял, ощущая в колене пульсирующую боль, и взгляд его блуждал по заливу. Вдруг за спиной примирительно раздалось:
– Дедушка, пойдем за стол.
В дверях оранжереи стоял Билли. У него на голове красовалась панама, которую обычно носил Блэк. Тут до него дошло, что ему дали головной убор не сына, а внука.
– Не хочется, – просипел Блэк, с муками отдавая себе отчет, что впадает в детство, но не в силах побороть одолевшую его мелочность.
– Я знаю, в душе ты правильный мужик, – сказал Билли, – но временами сказочно козлишь.
Блэка накрыла волна ярости, и он грозно двинулся к подростку, остановившись, лишь когда с улицы на крыльцо взошел Уильям и встал между ними.
– Отец, не смей поднимать руку на моего сына. Я тебе запрещаю.
Предельно униженный этими словами, Альберт Блэк, отпихнув два поколения своих потомков, побрел к себе в комнату.
11
Просто ебанись, я глазам не поверил, когда увидел Американку Брэнди, ждущую нас у “Кливленда”. Перед выходом я подрочил от души, а куда деваться, меня иногда заносит, и я могу выставить себя мудаком перед телочкой, ни к чему пугать мокрощелку, пока она тебя не обслужила по первому классу. Прикиньте, стоило мне увидеть ее ножки в плиссированной юбке, я почувствовал, как в яйцах вскипает молофья, и даже слегонца выплескивается. Ништяк, как говорится, наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать.
Мы умостили задницы, взяли по коктейлю, и завязался разговор. Деваха несет всякую чушь, унылое говно про работу моделью, типа всякая реклама парфюмерных высеров в торговых центрах, но жизнь учит, что мокрощелке нужно дать эфирное время, притвориться, что их бабский угар тебе не по фигу, если хочешь наполнить соусом ее мясной пирожок. Чтобы накатить убойный хук, надо пропустить пару ударов в корпус.
Вскоре предлагаю двигать поршни в сторону клуба, но на улице нам первым делом встречается этот здоровяк Лукас.
– Сочный Ти, дружище! – приветствует он меня во всю глотку. Правильный пацан этот Лукас. Мне посрать на цвет кожи, главное, чтобы умел оттопыривать карман, а этот чувак не залипает проставиться. Телка в ахуе, сразу видно. Лукас котируется в мире хип-хопа, хоть я и не различаю это музыкальное говно.
Мне нравится погоняло Сочный Ти. И вообще, пускай гондоны в наших пабах, “Перчатке”, “Работяге” и “Серебряном Крыле”, привыкают к нему. Да ебанись, с курчавыми волосами, здоровенным дрыном и врожденным чувством ритма я больше ниггер, чем любой черножопый в этом сраном городе!
Мы с Лукасом хлопаем рука об руку, он по-джентльменски чмокает Брэнди в щеку и идет дальше, а она такая:
– Ух ты! Это что, Лукас Пи?
– Определенно. Ништячный чувачелла, хороший мой кореш.
Брэнди смотрит на меня, будто ей только что обломилось по-крупному. Оно и впрямь, только не так, как она думает. Когда показывается вывеска “Камеи”, Брэнди оборачивается ко мне и спрашивает:
– Хочешь закинуться экс?
Не сразу врубаюсь, о чем она, но вскоре доходит, что, наверное, это ешки.
– Снежка нету? – спрашиваю. Чё-та я последнее время на него подсел. И мне нравится, когда телка под ним.
– Нет, но колеса хорошие. Коку найдем попозже. И я подумал, а по хуй, сойдет, и закинул на кишку
ее таблеточку. Не хочу ломать компанию, особенно когда со мной перспективно ебомая баба. Надо думать, никто не зайдет в “Перчатку”, “Работягу” или “Серебряное Крыло” с предъявой, мол, “эй, Лоусон, я видел, как ты наешился до отвала башки на Майами-Бич и вел себя как тупая пизда, вместо того, чтобы с пацанами пройтись по снежку!”
В чужой монастырь, однако. Вот он я какой, охуенный космополит. Вместо того чтобы сразу пойти на танцпол, мы намылились в клевое местечко под названием “Клуб “Два очка”“, накатить по пивку, чтобы таблеты пришли. Через полчаса меня прет буром. Да пиз-дец, я привык, что ешки можно жрать весь вечер, как конфетки, и все равно ненавидеть каждого гондона в клубе, вся фигня, говенная музыка так и будет тебя компостировать. А с белым можно занюхать пару граммов, по дороге домой заточить бомжатины и задрыхнуть с бешеным кайфом. Так что я прикинул, если с таблет так кроет, как же охуенно придет снежок! Опупеть!
