Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 135
играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь. —
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой арап,
Где, позабыв Елисаветы
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей, —
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг всё для нас оставит.
И наша троица прославит
Изгнанья темный уголок.
Надзор обманем караульный,
Восхвалим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры,
Вниманье дружное преклоним
Ко звону рюмок и стихов,
И скуку зимних вечеров
Вином и песнями прогоним.
Языков отвечает чудесным и очень искренним письмом-посланием:
Не вовсе чуя бога света
В моей неполной голове,
Не веря ветреной молве,
Я благосклонного привета —
Клянусь парнасским божеством,
Клянуся юности дарами:
Наукой, честью и вином
И вдохновенными стихами —
В тиши безвестности, не ждал
От сына музы своенравной,
Равно-торжественной и славной
И высшей рока и похвал.
Певец единственной забавы,
Певец вакхических картин,
И…. ских дев и… ских вин,
И прозелит журнальной славы,
Как тороватому царю
За чин почетный благодарен
Его не стоящий боярин,
Так я тебя благодарю.
Бог весть, что в мире ожидает
Мои стихи, что буду я
На темном поле бытия,
Куда неопытность моя
Меня зачем-то порывает;
Но будь, что будет – не боюсь;
В бытописаньи русских муз
Меня твое благоволенье
Предаст в другое поколенье,
И сталь плешивого косца,
Всему ужасная, не скосит
Тобой хранимого певца.
Так камень с низменных полей
Носитель Зевсовых огней,
Играя, на гору заносит.
(Да, кстати, в данном случае не надо плохого думать: вместо точек читается «И дерптских дев и дерптских вин», а не то, что может кому-нибудь в голову прийти.)
Пушкин откликается, едва получив послание. В марте 1825 года, в письме к Вульфу:
«Обнимаю Вас братски. Также и Языкова, – послание его и чувствительная Элегия – прелесть – в послании, после тобой хранимого певца, стих пропущен. А стих Языкова мне дорог. Перешлите мне его.» (То есть, переписывая стихи набело, Языков потерял строку «Так камень с низменных полей».)
Но пройдет еще больше года, прежде чем Языков пустится вместе с Вульфом в его родное Тригорское, а дни они будут в основном проводить у Пушкина, в соседнем Михайловском.
Задержки обусловливаются разными причинами. Если сперва Языков боится встречи с Пушкиным, боится разочарования – столько ему наговорили, что Пушкин как человек… гм… не совсем хорош, хотя как поэт бесподобен, что Языков почти шарахается от приглашения, и 20 февраля 1825 года (едва отправив ответное послание Пушкину) пишет брату Петру:
«Пушкин живет теперь верст за 200 отсюда, за Псковом; он меня зовет к себе – не знаю, что отвечать на это:
Ведь с ними вязаться
Лишь грех, суета».
Убеждения Вульфа и Дельвига сперва не действуют: ведь они друзья Пушкина, они пристрастны, а вот «объективные» люди – Воейков, Рылеев и прочие – не станут зря предупреждать, что дружбу с Пушкиным лучше не водить.
Потом убеждения близких Пушкину людей берут верх, но тут Языков умудряется в очередной раз подсесть без копейки, и раз за разом повторяет братьям, в последний раз – в письме от 9 июня 1826 года: «Я жду денег, чтоб отправиться к Пушкину; уже вам было писано об этом».
Деньги наконец прибывают – но в целом задержка получается больше, чем в год.
За этот год время изменилось, драматически и навсегда. Почти закончено следствие по делу декабристов, считанные дни до суда и до смертного приговора пятерым, включая Рылеева. Для Языкова это тяжелейший удар. А тут и его любовь к Воейковой переживает очередное тяжелое испытание, отзвук которого находим в стихотворении начала апреля 1825 года:
Напрасно я любви Светланы
Надежно, пламенно искал,
Напрасно пьяный* и непьяный
Ее хвалил, ее певал.
Я понял ветреность прекрасной,
Пустые взгляды и слова —
Во мне утихнул жар опасный,
И не кружится голова!
И сердце вольность сохранило,
За холод холодом плачу;
Она res publica, мой милый,
Я с ней бороться не хочу!
К звездочке (*) следует примечание самого Языкова: «Быль».
Страдания обманутого доверия (пожалуй, больше стоит говорить о обманутом доверии, а не о обманутой любви; сам Языков признает, что в этой любви немало «притворства» и чисто литературного культа прекрасной дамы; мы видели, что, обозначая приверженцев такой романтической любви, он пишет «труба дур» – раздельно) находят отражение и в следующем после этого коротком, но невероятно емком стихотворении «Молитва»:
Молю святое провиденье:
Оставь мне тягостные дни,
Но дай железное терпенье,
Но сердце мне окамени.
Пусть, неизменен, жизни новой
Приду к таинственным вратам,
Как Волги вал белоголовой
Доходит целый к берегам!
Эх, хочется воскликнуть, знал бы тогда Языков, о чем молит! Тягостные дни были ему не то, что оставлены, а отгружены с лихвой, с погоном и походом. Чтò страдания из-за действительного или мнимого предательства прекрасной дамы твоей поэзии (тем более, он и сам понимает и соглашается, что в этой «любви» он не истинный поэт, а «труба дур» – но все равно сохранение образа чистой несчастной любви ему психологически важно) рядом с крушением целого мира, виселицей для твоего ближайшего друга, наставника и опоры, а там и тяжелейшей болезнью, которая на аркане, с нарастающей скоростью, потянет к могиле. Не зря вырвется
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 135
