– Перун с нами! – вопили сотни голосов. – Веди нас на Велеса!
Громобой поднял руку и махнул, будто хотел прибить муху. И крики стихли.
– Если надо идти на сына Велеса… – начал Громобой.
Затаив дыхание, Прямичев ждал его слов, готовый хоть сейчас, по первому знаку кинуться в бой. А Громобой угрюмым взглядом окинул море голов, покрывших все широкое торжище: они напомнили ему ту толпу, что бушевала в Прямичеве в день вокняжения Молнеслава, и ничего хорошего он от этих людей не ждал. Далеко не каждая толпа способна превратиться в народ, готовый к значительным и благим делам; этой же толпой двигал нерассуждающий страх, и ее лихорадочное возбуждение, принимаемое за отвагу, не могло принести добра. Калинов мост не выдержит тяжести толпы. И если уж кому-то не миновать сражения со Зверем, то лучше пусть будет тот, кто умеет… После Прави Громобой уже не мог закрывать глаза на свою судьбу. Судьба подталкивала его вперед, и он, никогда не терпевший никакого принуждения, сейчас был не в праве противиться. Так солнце идет по начертанному ему пути, не рассуждая и не своевольничая. А странно это, однако, – светило, божество и сердце света, менее свободно в своем мире, чем ничтожнейшая букашка, которой солнце дает жизнь…
– Коли надо идти… Так я один пойду! – отрезал Громобой, и по толпе прокатился удивленный, недовольный ропот. – Нечего всем ходить, землю топтать! Нечего, я сказал! Такое дело толпой не сделаешь.
– Как же – без народа? – отозвался недовольный Сугрев, все еще стоявший на вечевой степени.
Толпа поддержала его гулом: сейчас все настроились на поход, хотя, конечно, к вечеру каждый одумается, остынет и обрадуется, что можно остаться дома.
– А так! – отозвался Громобой. – Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Я – сын Перуна, а еще среди вас такие есть? Что? Нету? Так и на сына Велеса я один пойду! Нечего всей толпой валить. Если судьба – и один управлюсь, а нет – вы мне не помощники! Давай, расходись!
Он махнул рукой, спустился с вечевой степени и пошел прочь. Князь Держимир, не сказав больше ни слова, сел на коня и уехал вместе с дружиной. Ему следовало быть довольным исходом веча, но лицо его было угрюмо и почти злобно: толпа не послушалась его, князя, но подчинилась кузнецу… Впрочем, князь Держимир был умен и давно уже понял, что Громобоя нельзя судить как простого кузнеца.
Толпа разошлась не сразу, а еще некоторое время постояла, гудя и обсуждая. Отмена похода сначала разочаровала, но потом показалась правильной. Глядя на дело трезво, никто из прямичевцев не хотел оказаться противником Велесова сына, оборотня с волчьими клыками и подземным пламенем в глазах.
– На сына Велеса нужен сын Перуна! – соглашались прямичевцы, довольные уже тем, что для богини Лели все-таки нашелся освободитель. – Перун своего сына на ум наставит. А мы куда полезем? Разве против оборотня с топором пойдешь? Ведь говорят, его на всем белом свете только одно копье и берет. А мы с тобой что можем?
– Смешно! – одобрил старик Бежата. – Пусть они вдвоем меж собой разбираются. А наше дело – сидеть ждать.
– Если так сидеть – не много дождешься! – со вздохом сказал Солома. Ему все-таки очень хотелось если не сразиться с чудовищем, то хотя бы посмотреть на него поближе.
– Не в свое дело лезть – только зазря голову сложить! – вразумлял его Овсень. – Кому сила дана, с того и спрос. Пусть Громобой идет! Слыхал ведь? Я, говорит, сын Перуна! Вот оно как! А мы с тобой кто? Наше дело – серпы да лемехи ковать.
Солома вздыхал и не возражал старшему, но ему виделась в этом деле какая-то несправедливость. Почему только сыну Перуна можно? А мы что, не люди? То-то, что люди! – отвечал он сам себе и опять вздыхал. Что-то тут неладно… Кому Леля нужна? Людям! И им – в сторонке сидеть? Непонятно!
– Коли боги теперь не в силах, так, значит, наш черед, – бормотал он, смущенно потрепывая соломенные вихры на макушке. – Иначе зачем он вообще на свете живет, род человечий?
Все последние дни Веселка была сама не своя. Ее переполняли воспоминания о виденном в Прави, и она подолгу могла сидеть, ничего вокруг себя не замечая. Для черепков Чаши Годового Круга она сшила красивый мешочек из тонкой кожи, но каждый день вынимала их оттуда и раскладывала шесть «осколков зимы» на столе по порядку: листопад, груден, студен, просинец, сечен, сухый. Получалась половина круга. Веселка подолгу смотрела на нее, и ей начинало казаться, что стык черепков студена и просинца мерцает красным, дрожащим, болезненно-воспаленным светом. Как раз на этом месте застрял годовой круг, разбитый и не имеющий сил двигаться дальше. С жуткой очевидностью было ясно: годовой круг разрушен, от него осталась только зима. Зима лежала перед Веселкой на столе, а весны не было. Снега будут лежать вечно, и жизнь в земном мире понемногу замрет, удушенная холодами и темнотой. Веселка чуть не плакала от тоски и страха, но порой в ней вскипало странное возбуждение, хотелось бежать куда-то, что-то делать; было чувство, что она непоправимо опаздывает куда-то, и если не побежит прямо сейчас, то все пропало. Ведь где-то же лежат остальные черепки, где-то же во вселенной томится потерянная весна!
Родители ее беспокоились, переглядывались: путешествие в Правь так переменило их старшую дочь, что они и желали бы вернуть ее веселую беспечность, да не знали как. А ведь на первый взгляд оно пошло ей на пользу: никогда еще Веселка не казалась такой цветущей. Она похорошела на диво: черты ее лица прояснились, румянец горел зарей, голубые глаза сияли, золотистые кудряшки свежо и весело вились на висках и над белым гладким лбом. Сидя на лавке, она казалась солнечным лучом, белым облачком с весеннего неба, и в полутемной избе вокруг нее вроде бы даже мерещилось какое-то золотистое сияние. Хоровит уже не жалел, что она отказалась выходить за Беляя: такая красавица казалась достойной даже князя.
После веча, на котором Громобой поневоле взялся разобраться с Велесовым сыном-оборотнем, Веселка долго не могла уснуть. В ней разом бурлили радость, нетерпение, тревога; казалось, спасение мира близко, но так же близко было ощущение страшной опасности, гибели, пропасти, в которую она неминуемо упадет, если пойдет по той дороге, которую указала Вела. Снова и снова она напоминала себе, что сражаться с оборотнем – дело Громобоя, а она тут особо ни при чем; разум твердил, что это не ее дело, но сердце говорило другое, каждая капелька крови знала, что это ее дело и ничье больше. Хорошо бы князь дал Громобою в поход меч Буеслава!
Веселка сама не заметила, как уснула. Сон был простой: все было как всегда, только она не лежала, а стояла посреди избы. А перед ней стоял Громобой и держал в руках полотенце, беленое, длинное, так что его расшитые красными узорами концы падали на пол. Откуда-то Веселка знала, что это полотенце – ее, и все пыталась отобрать его у Громобоя. А он не отдавал, тянул его к себе, значительно ухмылялся, отступал к двери, а она шла за ним, не выпуская конца полотенца и зная, что выпускать ни в коем случае нельзя.
А потом Громобой с полотенцем вдруг исчез, и она даже растерялась – как же упустила? Вместо Громобоя перед ней появилась женщина – высокая, сухопарая, со строгим, смутно знакомым лицом. Она показала рукой на дверь, и Веселка догадалась: Громобой ушел туда. А женщина слегка повела рукой, и дверь сама собой приоткрылась. Совсем чуть-чуть, но в щели блеснул яркий беловато-золотой свет… точь-в-точь такой, какой Веселка видела в Прави, в лесу, когда мертвая избушка вдруг повернулась и оказалась жилищем Мудравы…
