Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
В Англии традиция молебнов перед Вознесением при Реформации не исчезла, а сохранилась в литургиях и ритуалах, в которых песнопение, проповедь и молитва определяли физические и религиозные границы прихода[395]. Королевские посланцы, ответственные за роспуск монастырей в Англии в 1530-х гг., представили Томасу Кромвелю список «гниющих костей, которые назывались реликвиями»; все они были найдены в монастырях и свалены в лондонском Тауэре или в гардеробной Кромвеля в Вестминстерском дворце. Публичное уничтожение развенчанных святынь стало мощной демонстрацией реформирования веры и памяти[396]. Но полемика и пропаганда могли скрывать существующую за ними действительность. Примерно тридцать лет спустя после деятельности кромвелевских ревизоров епископ Джон Джуэл жаловался на «дикость суеверия», которой позволили расцвести в «темные времена Марии I» Тюдор[397]. Корни этой дикости лежали в сохранении традиционных предметов культа, которые благочестивые верующие спасли от иконоборчества и сохранили в 1530-х гг., а также в переносе священного значения с уничтоженных материальных объектов на те места, где они некогда находились.
Тот же процесс очевиден в увековечивании развалин английских монастырей после их закрытия. Подавление религиозной жизни в Англии стало организационным и материальным разрывом с прошлым и передатчиком мощного теологического и политического послания. Но развалины монастырей, омрачая окружающий ландшафт, создавали памятники прошлому и направляли внимание на настоящее. Когда «…ветра вой / Над монастырской сломленной стеной!», если использовать стих Джона Донна[398], или, согласно Шекспиру, «умолкло пенье птиц в разрушенных хорах»[399], видимый пейзаж наполняется невидимым прошлым. Разрушительный язык и импульсы 1530-х гг. заставили переосмыслить отношения местной общины к развалинам и взаимодействие между духовным и мирским, что позволило уцелевшей части монастырских зданий перейти в частные руки[400]. Положение кощунства и священного в этой суматохе было далеко не очевидно. Как культ «неопалимого Лютера» одновременно дополнял и противоречил учению ранней Реформации, так и желание тех, кто наблюдал мученичество английских евангелистов в период правления Марии Тюдор, собрать «обгорелые кости этих зловонных мучеников», казалось, подрывало осуждение культа святых за идолопоклонство, что проповедовали погибшие за Реформацию[401]. Однако были ли эти останки равноценны мощам святых, которым поклонялась средневековая церковь? Были ли они памятниками или примерами нового понимания святости или чудотворных святынь, в которых обитал божественный дух? Размытые полемические рассуждения Реформации (убедившие Вебера в определенном расколдовывании послереформационной культуры) оставляли границу между символическим и священным смыслом достаточно проницаемой и податливой.
Постоянное присутствие святых и реликвий в протестантском пространстве показывало, насколько отношения между Реформацией и сверхъестественным зависели от внешних условий, степени открытости для переговоров и наслоения верований, а не от подавления и отрицания. Высмеивание реликвий и других предметов традиционной религии не обязательно устраняло реликвии или чудеса из словаря веры. Жан Кальвин отрицал культ реликвий как «нечестивое загрязнение, которое никоим образом не должно быть допущено в церковь», но непреходящая энергия полемики, направленной против реликвий в послереформационной культуре, превратила их в показатель конфессиональной преданности, изменив, а не отвергнув их духовный и физический смысл. Реликвии и святые наделялись множеством смыслов, а связи между материальными объектами и метафорами оставались предметом споров и обсуждений[402]. Реликвии и святыни потеряли часть своего обрядового значения, но священные предметы и места сохраняли сверхъестественное значение. Как заметила Александра Уолшем, приобретать священное значение могли не только мощи, но и книги, обложки которых были неотличимы от ковчегов и рак. Лежавшие на алтарях рядом со Святыми дарами книги могли быть «вместилищем божественной силы», а портреты Лютера в Германии периода Реформации приобрели репутацию неопалимой святыни[403]. Но придать книге статус реликвии означало сохранение языка традиционного богослужения, одновременно позволяя ему занимать иное пространство. Реликвии стали предметом осмеяния, а позднее – любопытства, но никогда не исчезали материально или символически, были окутаны легендами и традициями, вплетенными в социальную память. Сохранение этой памяти о реликвии способствовало сохранению представлений о святости некоторых материальных объектов[404].
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
