Сердце, трепыхнувшись несколько раз на острие копья, остановилось. Тело, содрогнувшись в конвульсиях, замерло. Но мозг продолжал жить. Он помнил молодую женщину в простом деревенском платье и маленького мальчика, первенца, оказавшегося также и последним сыном своего отца. Потом мальчика не стало, стёрлось лицо женщины, а в сознании осталась только память о её теле, скрытом простым деревенским платьем.
Как могло видение женского тела сохраняться в лишённой духа остывающей материи? Но оно сохранялось, и распаляло несуществующее воображение, и заставляло чувствовать силу в отсутствующих уже членах. Желание всё росло, и Алекс понял, что для него, молодого сильного воина, сейчас нет ничего важнее удовлетворения желания. И какая разница, как такое могло произойти?! Но если его тянуло к женщине, значит, он был не мёртв, а жив! И готов поклясться – жив более, чем когда бы то ни было!
Кажется, он отбросил на ковёр чашу, которую держал в руке. Кажется, потянулся к женщине, смеющейся низким бесстыдным смехом. Да-да! Она увлекла его к балдахину, парче и шелкам, где Алекс любил её страстно, одержимо, точно вернулся из долгого-долгого похода. Он пребывал с ней ночь, или год, или вечность. Он не понимал, от чего так пьян: от выпитого вина или от сознания вернувшейся жизни?
В поле его зрения возникли знакомые лица: одно из них принадлежало Сургону, а другое… Другое – человеку, у которого они с Сургоном находились дома. Человека звали Рузавал, он был правителем народа исседонов. Сделав надрез по лбу Алекса, правитель собирал потёкшие капли крови в блюдце с пучками чёрной травы, одновременно орудуя ватой, чтобы кровь не заливала Алексу глаза. Затем Рузавал объявил, что Александр Коннелл, внук Боеру Холви, принимается древним народом исседонов в свой круг, нарекаясь именем Асие Холви. А потом жёг пропитанный кровью Алекса мох, и едкий дым, затягиваясь в вентиляцию, уносился к небу.
В какое время они от правителя ушли и каким образом добирались до заброшенной лесной лаборатории Алекс не помнил. Помнил разве что Сургона, требующего, чтобы Алекс сообщил ему день рождения бабушки Веры. Почему-то только её. Алекс хотел спать, а Сургон не давал ему улечься, вновь и вновь донимая тем же вопросом. Конечно, Алекс знал день рождения Веры и признался в том Сургону. Вот только сообщить ничего не мог: не потому, что не хотел – он хотел, а потому что неспособен был сейчас воскресить даты в памяти.
Сургон был очень раздосадован и даже разозлён данным обстоятельством, но, по крайней мере, оставил Алекса в покое.
ГЛАВА 35
Состояние, в котором находился Алекс, можно было назвать апатией. Лёжа в кровати, он думал о минувшем вечере без эмоций – не осуждал себя и не подбадривал и лишь морщился от неприятных ощущений в желудке и горле, вызванных чрезмерно выпитым количеством вина. Впрочем, похмелья Алекс не чувствовал: его внутренние органы, как сказал бы Сургон, находились в прекрасном тонусе. Просто ничего не хотелось.
Постучав, вошла Тая, чтобы пригласить завтракать. Он отказался. Тая сказала, что оставит завтрак на кухонном столе, а самой ей нужно в город. И ушла, ни о чём не спрашивая и не докучая присутствием. Алекс был ей за это благодарен.
Он лежал под толстым одеялом, вспоминая кособокого правителя исседонов и его острый нож. Вытащив из-под одеяла руки, Алекс оглядел подсохшие порезы, которые немного болели. Выше щиколоток, на лбу и животе саднило так же. Но раны, насколько заметил Алекс, были тщательно вымыты. Кто их обработал? Наверное, та хромая женщина с единственной грудью.
«Золотые черепа, исседоны…» – думал Алекс. Зачем он согласился на эти этнические игры? Приблизиться к решению приведшей его в Россию задачи? Но, по сути, разгадка до сих пор так же далека, как и была. А времени… И тут Алекса точно обожгло струёй колодезной воды: он сообразил, что времени, которого ещё недавно казалось в достатке, теперь совсем не осталось, ибо именно сегодня наступал указанный в записке деда день равноденствия!
Апатия слетела с Алекса вместе с одеялом, отброшенным решительной рукой. «Нашёл когда отдыхать, – ругал он себя, быстро одеваясь. – Пока я валяюсь в кровати, уходят драгоценные минуты». Он понимал, что настал период активных действий, хотя не очень понимал, каких. Необходимо было взбодриться и всё хорошенько обдумать. Энергично размявшись, Алекс проглотил завтрак и отправился в лес, чтобы, освежив голову, прийти к какому-то решению.
Кружа вокруг лаборатории, Алекс из череды мыслей, которые, вдруг проснувшись, стали теснить одна другую, вскоре выделил главную мысль, представлявшуюся ему всё более очевидной: в одиночку он не сможет справиться со своими проблемами. Не сможет по обрывку, найденному в бревенчатой стене, восстановить в полном объёме послание Бориса Холвишева, не сможет за недостатком данных провести розыски на острове Веры, а кроме того, рискует попасть в руки полиции при попытке вернуться в Соединённые Штаты. Самое разумное было – рассказать всё Сургону: о тайнике, о записке, о совершённом случайном убийстве. И, конечно, о днях рождения бабушки и деда, продолжать утаивать которые не имело смысла и выглядело уже грубостью.
Вот только бы, забеспокоился Алекс, пока от тут бродит по лесу, Сургон не ушёл в город, да ещё, как водится, на сутки, а то и двое. Тогда – катастрофа: ведь ни в следующий день равноденствия, ни в какой другой Алекс уже не сможет приехать в Россию, а улететь в США и просто передать Сургону столь важные сведения о возможных немалых семейных ценностях мог, разве что, чересчур доверчивый человек. Едва ли не бегом Алекс поспешил к заброшенной лаборатории.
К счастью, Сургон находился дома: его комната была приоткрыта. Забыв даже постучать, Алекс влетел внутрь, но хозяина не застал: висела его одежда, на заваленном бумагами столе лежал ноутбук, а сам Сургон куда-то отлучился. Алекс пересёк комнату, нервно побарабанил по столешнице пальцами и уже хотел выйти, чтобы подождать в коридоре, как вдруг заметил среди бумаг на столе торчащий уголок фотографии, которая показалась ему знакомой. Взявшись двумя пальцами, Алекс потянул уголок к себе и, когда достал фотографию полностью, в недоумении поднял брови: стоя возле бревенчатого дома, с неё улыбался кому-то Борис Холвишев.
Фотографию можно было бы счесть принадлежащей Алексу – той копией, что он привёз с собой в Россию, если бы не одно обстоятельство: на копии отсутствовал крестик, обозначающий тайную нишу, а здесь, обведённый жирной чертой, крестик располагался на своём месте – возле руки деда. Не являлась эта фотография и оригинальной, оставленной в Соединённых Штатах, поскольку та была отпечатана на матовой бумаге, а эта – на глянцевой. Вывод напрашивался сам собой: у Сургона и ранее имелся снимок Бориса Холвишева с указанием тайника в бревенчатой стене.
Алекс развернул карточку оборотной стороной. Там ровным почерком были записаны некоторые сведения: дата совершения снимка, которую Алекс раньше не знал – июль 1958 года; точный адрес дома; имя стоявшего человека – Борис Николаевич Холвишев, с указанными датой и местом рождения; а также имя «Вера» с припиской «жена» и поставленным большим знаком вопроса.
